ПОЭТ КАК ЗЕРКАЛО ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭПОХИ : Франсуа Вийон. - 3/b.

4. Книга скитаний и боли.

И всё же… видимо, генотип поэта не вписывался в узкие рамки моральных стереотипов тех непростых времён. И очень скоро прямая линия жизни превратилась в непредсказуемую кривую… сомнительные друзья, весёлый образ жизни со всеми вытекающими отсюда последствиями. Блуждания тёмной стороны души поэта: пьяные драки, мелкое (а иногда и не очень) хулиганство, непреднамеренное убийство, тюремные камеры… Он, кажется, будет сожалеть потом о своём беспутном выборе («Большое завещание«):

Будь я прилежным школяром, Будь юность не такой шальною, Имел бы я перину, дом И спал с законною женою… О, Господи, зачем весною От книг бежал я в кабаки?! Пишу я лёгкою рукою, А сердце рвётся на куски.

Достоверная информация ограничивает период его мучительных скитаний отрезком между 1451 и 1461 годами. Вряд ли, конечно, этим ограничилось, но не сохранилось никаких дополнительных подтверждений, и даже дата смерти поэта до сих пор неизвестна. Но ведь были и попытки остановиться на этом безумном пути и обрести душевный покой и нормальную жизнь. Франсуа Вийон достаточно быстро приобрёл известность в литературных кругах. По некоторым данным, его стихи были во Франции одними из первых, опубликованных невиданным доселе типографским способом. Наконец, его шансы получить должность при дворе знатного вельможи были вполне реальны. В частности, Вийон надеялся найти спокойную гавань в Анже (Angers в долине Луары), который был в XV-ом веке одним из интеллектуальных и политических центров Европы, особенно во времена правления «доброго короля РенЕ» («bon roi René «, образ которого можно себе представить сквозь волшебную музыку оперы Чайковского «Иоланта»). Среди его титулов значилось — интересная деталь — «король Неаполя и Иерусалима» (чистый формализм, фантомные боли крестовых походов), но здесь мы вступаем в область столь интересных исторических сопоставлений, что это может увести далеко от нашей темы (речь ведь о династии Плантагенетов, связанной с английским троном). Увы, не получилось, хотя сам «добрый король» был и писателем тоже. И художником. И вообще содержал при дворе немало людей искусства. А вот Вийона как-то не оценил. А, может, не взял именно потому, что не нужны при дворе слишком яркие и непредсказуемые личности. Кто знает?

И в самом деле, на язык ему лучше было не попадаться, он умел находить самые ядовитые слова для выражения своей ненависти. Вот как, например, какой совет он давал для того, чтобы варить языки клеветников:

В горячем соусе с приправой мышьяка, В помоях сальных с падалью червивой, В свинце кипящем, — чтоб наверняка! - В кровях нечистых ведьмы похотливой, С обмывками вонючих ног потливых, В слюне ехидны, в смертоносных ядах, … ну и так далее.

/перевод Ф. Мендельсона/

Пожалуй, самым ярким взлётом в творческой биографии Вийона стало событие, которое вошло в историю как «поэтическое состязание в Блуа». Там один из прекрасных замков в долине Луары принадлежал принцу крови Карлу Орлеанскому, который регулярно проводил у себя состязания своих придворных поэтов (впрочем, участие приезжих не возбранялось) по предложенной им теме. Сам правитель тоже принимал участие в этом состязании, поскольку был одним из известных поэтов своей эпохи. Как и король Рене Анжуйский, он получил прекрасное классическое образование, был ценителем искусств и известным меценатом. А вот известным поэтом он стал, можно сказать поневоле. Не забудем, что это был период т. н. Столетней войны против Англии, и так сложилось, что Карл Орлеанский провёл в плену целых 15 лет. Конечно, для принца королевской крови условия, вероятно, были не самыми плохими, но он очень страдал от ностальгии по родине и сумел переплавить внутреннее смятение в присущие тому времени поэтические формы.

Ветер судьбы занёс Франсуа Вийона в замок Блуа (Blois) в год, когда принц предложил в качестве темы состязания изящное логическое противоречие-метафору: «От жажды умираю над ручьём» («Je meurs de soif auprès de la fontaine»). Для интеллектуала — аристократа красивая строка была лишь игрой ума, тем, что в стилистике называют оксюмороном — сочетанием двух взаимоисключающих качеств в новое понятие (типа светотени в живописи Рембрандта). Но для раздавленного жизнью бродяги -поэта эта строка стала смыслом его существования, раскрыла диалектику его вечной борьбы в пустоте, которым по сути оказался внешне перенаселённый мир его среды:

От жажды умираю над ручьём. Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя. Куда бы ни пошёл, везде мой дом, Чужбина мне — страна моя родная. Я знаю все, я ничего не знаю. Мне из людей всего понятней тот, Кто лебедицу вороном зовёт. Я сомневаюсь в явном, верю чуду. Нагой, как червь, пышнее всех господ, Я всеми принят, изгнан отовсюду.

По законам жанра, последняя строка повторяется в конце каждой строфы (представляется, что лучший перевод сделан Эренбургом), но это было не только данью формальным правилам. «Я всеми принят, изгнан отовсюду» - это сама его жизнь, и от этого никуда не уйдёшь. Нигде он не был своим, его отторгало — как чуждый элемент — любое сообщество. Поэт осознаёт и принимает свою индивидуальность :

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз — я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костёр — и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лёд… .

«Зажгут костёр»… отметим в скобках, что речь могла идти и о костре инквизиции. Кого не бросит в дрожь мысль о таком огне…

Что помогает ему?