Ручьи любви

Он к нам писал. Он нас любил. Он не хотел печалить нас ничем… Печалить — не печалить, но всё же грустно, что он так неожиданно остановился он на встрече русалочки-дочки и князя-отца («Что я вижу! Откуда ты, прекрасное дитя?») и — ни слова больше. Словно побоялся, что если продолжит, то это его в омут затянут, а не князя. Отмстила ли Русалка обидчику, заманила на дно? Или так было бы слишком тривиально для Пушкина…

Ещё жалко, что не дописал он про арапа с Наташей («…батюшка выдаёт меня за арапа. Разве нет надежды, разве батюшка не сжалится надо мною?»). А к «Дубровскому» ведь даже набрасывал план продолжения. Смерть князя Верейского; Марья Кириловна — богатая вдова; свидание с Дубровским. Но нет…

Зато Лев Толстой совершенно гениально «продолжил» один из неоконченных пушкинских набросков. Однажды (1873 г.) у Толстых на террасе читали Пушкина. Лев Николаевич взял у сына Сергея книгу, раскрыл, где раскрылось, и прочитал первую строку из «Гости съезжались на дачу». — Вот как надо начинать, — сказал Толстой, — это сразу вводит читателя в интерес. Говорят, он тем же вечером записал «Всё смешалось в доме Облонских», а уже потом, когда начал писать роман, сделал первой строкой «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Всё смешалось в доме Облонских…»

Наш Пушкин

Кири-ку-ку! Кухарка брилась. Жук жужжал. Шла баба через грязный двор. Всё ярко, всё бело кругом. Златая цепь на дубе том. Тятя! тятя! наши сети притащили мертвеца. Выходит Пётр. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен. Кто там в малиновом берете? Она другому отдана и будет век ему верна. Любви все возрасты покорны.

Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один? Куда ж нам плыть…

Гм! гм! Читатель благородный, здорова ль ваша вся родня?

К ручьям

В 1834 году Денис Давыдов (у него период бурного романа с девушкой почти на 25 лет его младше) напишет в письме Вяземскому — «Без шуток, от меня так и брызжет стихами… Есть ли старость для поэта? Я, право, думал, что век сердце не встрепенётся и ни один стих из души не вырвется. Золотарёва всё поставила вверх дном: и сердце забилось, и стихи явились, и теперь даже текут ручьи любви, как сказал Пушкин…»

Если б не восторженный Денис Давыдов, который упоминает Пушкина и его «ручьи любви», я бы это стихотворение («Ночь», 1823) не стала бы тащить на' люди:

Мой голос для тебя и ласковый и томный

Тревожит поздное молчанье ночи тёмной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг… люблю…твоя…твоя…

Ну, положа руку на сердце, не шедевр; голос томный, стихи журчат, глаза блистают…

Но письмо интересно не так «ручьями», как припиской «A propos, поцелуй его за эпиграф в «Пиковой даме», он меня утешил воспоминаем обо мне…»

Денис Давидов (сам тоже поэт) был старше Пушкина на 15 лет. Но поэтический дар Пушкина признал сразу и безоговорочно, был дружен с ним и предан, в письмах сентиментален. Еще к Вяземскому, 1830 —

«…Обними за меня Жуковского и Дашкова, а Пушкина возьми за бакенбард и поцелуй за меня в ланиту… Он, хваля стихи мои, сказал, что в молодости своей от стихов моих стал писать круче и принаравливаться к оборотам моим, что потом вошло ему в привычку. Это комплимент и почти насмешка, но самолюбие всякий комплимент, всякую насмешку принимает за истину. Ты знаешь, что я не цеховой стихотворец и не весьма ценю успехи мои, но при всем том слова эти отозвались во мне и по сие время меня радуют»

Первая свежесть

Так про какой же эпиграф к «Пиковой даме» он говорит?

По поводу одного эпиграфа:

- Атанде!

- Как вы смели мне сказать атанде?

- Ваше превосходительство, я сказал: атанде-с!

я даже целый журфикс устраивала со словоериками, ссылки нет, пост тот канул-c…

Вот этот эпиграф ко II части:

— Il parait que monseur est decidement pour les suivantes

— Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraiches

- Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок?

- Что делать? Они свежее (Светский разговор)

А вот письмо от Давыдова Пушкину 4 апреля 1834 года:

«Помилуй что за диявольская память? — бог знает когда-то на лету я рассказал тебе ответ мой М. А. Нарышкиной на счет es suivantes qui sont plus fraîches, а ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений Пиковой Дамы. Вообрази моё удивление, а еще более восхищение моё жить в памяти твоей, в памяти Пушкина, некогда любезнейшего собутыльника и всегда моего единственного, родного душе моей поэта! Право у меня сердце облилось радостию, как при получении записки от любимой женщины»

Да, такой он, наш Пушкин! Чуть где что услышит — всё несёт в свою поэтическую копилочку, чтобы мы потом ахнули (вместе с Давыдовым) — гений, да и только.

Да что там говорить, если он оставил послание даже ныне расстроенным блогерам «Д»!

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, нас настанет.

Сердце в будущем живёт;

Настоящее уныло:

Всё мгновенно, всё пройдёт;

Что пройдёт, то будет мило.

Читайте Пушкина! Любите Пушкина всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость (равно как все другие возрасты, которые любви покорны), жадная и страстная до впечатлений изящного…

Ладно, читайте Пушкина спокойно, а исступление — это к Виссариону (- Так это бульдог-то, которого выписали из Москвы, чтобы травить нас? — ухмыльнулся Булгарин, встретив вскоре по приезду в Петербург молодого, но уже известного в литературных кругах критика Белинского)

p/s/ Осталось только сказать, что М. А. Нарышкина с которой в начале 1830-х великосветски беседовал Денис Давыдов — это Мария Антоновна Нарышкина, фрейлина, многолетняя фаворитка Александра I. К этому времени и Александр I уже умер и ей самой - уже за 50 (доживёт до 75). Давыдову 46, но что это за возраст для легендарного героя войны. Вот и позволял себе некоторые вольности про «свежесть камеристок» перед стареющей grand-дамой…