День международной солидарности
Lockheed U-2 первые пять лет своего существования был неуязвим для советских средств ПВО — ни самолёты, ни ракеты его не доставали. За это время с его помощью американская разведка получила бесценные сведения: было установлено точное местоположение полигона «Тюратам-5» (сегодня мы знаем его как Байконур), сфотографирован сверхсекретный Семипалатинский, получены сведения о количестве имевшихся у СССР стратегических бомбардировщиков. Советские радары фиксировали полёты, дипломаты заявляли протесты, Эйзенхауэр периодически приостанавливал программу, но неизменно возобновлял. Темпераментного Хрущёва эта ситуация в буквальном смысле слова выводила из себя: спутник в космос запустили, Белку и Стрелку готовим, а шпиона на высоте 20 километров достать не можем.
На самом деле уже могли. Ещё в октябре 1959-го самолёт-разведчик ВВС Тайваня был сбит в небе над Пекином на высоте 20 600 метров советским зенитно-ракетным комплексом С-75. Тогда в целях секретности было объявлено, что задание выполнено самолётом-перехватчиком. Принципиальное решение сбивать U-2, несмотря на все связанные с этим риски, было принято Хрущёвым в апреле. 1 мая самолёт-разведчик, пилотируемый американским лётчиком Фрэнсисом Гэри Пауэрсом, вылетел с базы в Пешаваре (Пакистан) и отправился в полёт, который должен был пройти над Байконуром, Челябинском-40 (комбинат «Маяк», производство оружейного плутония) и другими сверхсекретными объектами. Около 9 часов утра по московскому времени в районе Свердловска первая же выпущенная по самолёту ракета взорвалась позади него, повредив осколками хвостовое оперение. Пауэрс с большим трудом сумел выбраться из кабины и на высоте пять километров выпрыгнул с парашютом. Ему повезло: при высоких шансах оказаться в тайге он приземлился на окраине деревни.
Полный набор
С самого начала было понятно, что доказательств преступной деятельности хватит на три процесса. Во-первых, обломки самолёта и специальной аппаратуры. Во-вторых, обнаруженный у Пауэрса при обыске полный шпионский набор, в котором не хватало только пристежных копыт: пистолет с глушителем, отравленная игла, золото, советские рубли и надувная лодка. В-третьих, зафиксированный радарами маршрут полёта. Грех было не предъявить всё это почтенной публике как внутри СССР, так и за его пределами.
Следствие продолжалось сравнительно недолго: судебный процесс начался через три с половиной месяца после задержания Пауэрса (для сравнения: в другом знаменитом шпионском скандале этого времени — деле полковника Пеньковского — следователям потребовалось более шести месяцев, а в случае подполковника Попова — почти год). Пауэрс довольно быстро перестал «крутить»; отчасти в этом советскому следствию невольно помогла американская пресса, которая после официального объявления о случившемся начала раскапывать подробности служебной биографии лётчика и выложила на свои страницы кое-что из того, что он пытался скрыть.
К середине августа всё было готово: подсудимый «дозрел», основные роли были прописаны, советская пропагандистская машина обеспечила необходимый фон. Хрущёв направо и налево обвинял во всём Эйзенхауэра. Похоже, Никита Сергеевич действительно был по-человечески обижен: как же так, с фашизмом вместе воевали, в Женеве встречались, в гости ездили (Хрущёв побывал в США в 59-м, ответный визит «Айка» в СССР планировался на ближайшие месяцы) — и такое свинство! Эйзенхауэр взял всю вину на себя.
Торжественная поступь правосудия
Вину признал и Пауэрс. В аккуратном тёмном костюме, по-военному застёгнутом на все пуговицы, он старался выполнить свою работу подсудимого наилучшим образом: чётко отвечал на вопросы, давал нужные оценки. Впрочем, сама обстановка располагала: огромный Колонный зал Дома союзов был забит советскими и иностранными журналистами, дипломатами, представителями «общественных организаций и трудовых коллективов». Судьи, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Виктор Борисоглебский и два народных заседателя в светлых генеральских мундирах смотрелись эффектно и внушительно. Цветовым контрастом — чёрный мундир гособвинителя, самого́ Генерального прокурора СССР, легендарного Романа Руденко. Адвокат, как и положено советскому защитнику, в глаза не бросался.
Процедурно всё было безупречно. Суд не отклонил ни одного ходатайства. Обвинитель и защитник любезно поддерживали предложения друг друга по порядку ведения заседания. И малейших сомнений в том, что к подсудимому не применялись меры физического воздействия, ни у кого из присутствовавших не возникло (сегодня мы знаем, что это соответствовало действительности: Пауэрса не били, голодом не морили и «сыворотку правды» не кололи; а что касается лампы в лицо и полудюжины запрещённых УПК ночных допросов — так это «пустяки, дело житейское»).
Сегодня, 60 лет спустя, в другой стране и в значительно изменившемся мире, мы можем взглянуть на происходившее 17−19 августа 1960 года в Колонном зале достаточно беспристрастно: всё было сделано аккуратно и пристойно. Итог процесса был ясен с самого начала: вряд ли кто-то думал, что признавшему вину и добросовестно во всём сознававшемуся Пауэрсу «дадут вышку», да и не в этом была цель суда. Руденко переигрывал, пережимал с «политическими обобщениями», но таков вообще был стиль тогдашнего советского публичного обвинения, восходящий ещё к гневным филиппикам Вышинского и Крыленко. При этом он вполне добросовестно и профессионально проанализировал доказательства и, напомнив собравшимся о том, что верхняя санкция статьи предусматривает высшую меру наказания, гуманно попросил у суда для обвиняемого 15 лет, оставив тем самым простор для проявления ещё большей снисходительности.
«…У защиты нет спора»
Среди блеска генеральских мундиров немолодой адвокат в неприметном сереньком костюме казался человеком сугубо штатским. Впечатление это было обманчивым, военная юстиция даже адвокатов предпочитала видеть своего «разлива». Михаил Ильич Гринёв войну закончил майором юстиции, членом военного трибунала Московского округа ПВО и все правила игры знал не хуже судей. Его поведение во время процесса и заключительную речь можно было смело рекомендовать начинающим советским адвокатам как образцовые: все приличия соблюдены, обязанности выполнены, а подводные камни аккуратно обойдены.
В самом начале напомнив суду, что он «свой» («…у защиты нет спора ни по фактам вменяемых Пауэрсу обвинений, ни по той оценке преступления, которая дана ему государственным обвинителем»), адвокат старательно изобразил своего подзащитного пешкой, игрушкой в руках могущественных братьев Даллес, недалёким, оболваненным американцем из небогатой трудовой семьи, жадноватым и аполитичным. Гринёв добросовестно напомнил о сотрудничестве своего подзащитного со следствием, его объективную положительную роль в разоблачении его «хозяев» — «Центрального разведывательного управления, правящих реакционных сил Соединённых Штатов Америки, пославших его на верную смерть и желавших его смерти». Разумеется, заканчивая своё выступление, и он воззвал к гуманности.
«Самый гуманный суд в мире» назначил Пауэрсу «десятку». Через полтора года его обменяли на «полковника Абеля» — советского разведчика-нелегала Вильяма Фишера, осуждённого в США за шпионаж.
В США Пауэрсу немало досталось от радикальных патриотов, обвинявших его в том, что не покончил с собой и не молчал на следствии, но официально к нему не было никаких претензий. Кстати, погиб он более чем достойно: пилотируя вертолёт и столкнувшись с нехваткой топлива, он пошёл на вынужденную посадку, но в последний момент в условиях авторотации резко вывернул, увидев внизу играющих детей; это и погубило его, и вряд ли он мог этого не понимать…
Советско-американские отношения от инцидента с U-2 пострадали сильно: начался новый виток холодной войны, чреватый Карибским кризисом. Пауэрс, впрочем, в этом не виноват. Он ведь, судя по всему, не играл на суде чью-то чужую роль, он и был исполнительным служакой с узким кругозором и несложными интересами.
А на таких, к сожалению, всё и держится…