Возьмем живших с «мальчиками» и ежедневно ходящих с ними по одним улицам гимназистов. Вот уж объект черной зависти невыспавшихся, голодных и битых ремесленных учеников: «барчуки» проснулись в мягкой постели, съели на завтрак свежую белую булку и запили прекрасным чаем (а то и «какавой», про которую надысь толковали ушлые подмастерья), надели чистенькую, выглаженную форму и прочную обувь и идут себе, не торопясь, в прекрасное здание гимназии с большими светлыми классами, где их ждут мудрые учителя, а в ранцах у них — книжки с картинками и восхитительно пахнущие бутерброды в вощеной бумаге.
Спору нет, гимназистам, детям из дворянских, чиновничьих, купеческих и зажиточных мещанских семей жилось, как правило, не в пример лучше, чем герою чеховского «Письма». Но не будем эту жизнь идеализировать, там тоже своих «нюансов» хватало.
Во-первых, гимназистов тоже били. Не так, конечно, как «мальчиков», пореже с «соблюдением процедуры», но били. При Екатерине Великой и Александре I телесные наказания были запрещены, но после того, как «два поколения непоротых дворян» вышли на Сенатскую, Николай Павлович этот возмутительный педагогический либерализм упразднил. Известный ученый и революционер-народник Дмитрий Клеменц вспоминал 1-ю Казанскую гимназию, в которой учился в конце 1850-х: «После директора… вторым по важности лицом был палач, отставной солдат Галкин. Нередко проходившие мимо гимназии любители останавливались, чтобы «послушать», как порют:
- Важно порет Галкин, — слышишь, затихать начинают, верно сейчас в больницу унесут. Пойдем домой.
- Погодите, может, попоят, дадут отдохнуть…».
Масштабы применения телесных наказаний были значительны: великий врач и крупный педагог Н. И. Пирогов утверждал, что в 1857−59 гг. наказанию розгами в разных учебных заведения Киевского округа подверглись от 13% до 27% учащихся.
В 1864-м на общей волне либерализации телесные наказания в гимназиях отменили, но тем более широко практиковались иные формы мучительства: постановка коленями на сухой горох, стояние в углу, битье линейкой по вытянутым пальцам, ношение «дурацкого колпака», карцер и «оставление без обеда» (наказанный должен был сидеть в классе 2−3 часа после уроков в одиночестве, и даже уроки в это время ему делать не разрешалось). Таскание за уши и «щелобаны» вообще за наказание не считались и употреблялись направо и налево «в довесок»: «Я невзлюбил эти твердые синие фуражки с огромным гербом, потому что у всех моих товарищей — учеников приготовительного класса — всегда торчали из-под фуражек оттопыренные уши. Когда они снимали фуражку, уши у них делались обыкновенными. Но стоило им надеть фуражку, как уши тотчас оттопыривались. Будто нарочно для того, чтобы инспектор Бодянский, взяв приготовишку за ухо, мог сказать страшным своим голосом:
- Опять опоздал, мизерабль! Становись в угол и думай о своей горькой судьбе!»
(К. Паустовский, «Далекие годы»)
Широко практиковалось оставление на второй год (для этого достаточно было «завалить» хотя бы один предмет и не сдать летнюю переэкзаменовку) и исключение из гимназии. Если исключали «с волчьим билетом» (как правило, за поведение), это ставило крест на продолжении образования в казенных учреждениях, взять такого «отщепенца» могла только частная гимназия или училище.
Для записи взысканий существовал памятный по повести Льва Кассиля «кондуит» (от французского conduire — «вести, сопровождать»), журнал регистрации проступков. Несанкционированное посещение театра, городского сада, ресторана, нарушение формы на улице (шинель внакидку, расстегнутые пуговицы, непокрытая голова), иные мелочи при встрече с инспектором гимназии или ретивым педагогом-«службистом» имели свойство накапливаться и влиять не только на непосредственное наказание, но и на итоговую оценку по поведению — страшный бич в руках педсовета.
«К гимназии за весь год я не мог привыкнуть, ее казенщина все время на меня действовала угнетающе», — вспоминал 1-ю Петербургскую гимназию художник Мстислав Добужинский. Среди гимназических преподавателей случались одаренные и неравнодушные педагоги, но все-таки типичным явлением был скучный начетчик, знающий свой предмет «в объеме учебника» и больше всего на свете интересующийся пенсией, кулебякой и очень часто — водкой. «Особенно не везло немецкому языку, бывшему в руках Пореша, бездарного, бестолкового и вздорного немца, который только и делал, что заставлял нас долбить наизусть немецкую грамматику по-немецки, и мы отбарабанивали текст, ни в зуб не понимая, что сходит с нашего языка», — признавался литературный критик Александр Скабичевский.
Или вот приходит на урок учитель русского языка Иван Архипович Сахаров из автобиографической повести Куприна «На переломе» и возглашает: «Ну-с, орлы заморские… ученички развращенные… Что вы знаете? (Иван Архипович неожиданно качнулся вперед и икнул.) Ничего вы не знаете. Ррровно ничего. И з-знать ничего не будете. Вы дома, небось, только в бабки играли да голубей гоняли по крышам? И пре-кра-а-асно! Чуд-десно! И занимались бы этим делом до сих пор. Да и зачем вам грамоте-то знать? Не дворянское дело-с. Учитесь не учитесь, а все равно корову через «Ъ» изображать будете, потому… потому… (Иван Архипович опять качнулся, на этот раз сильнее прежнего, но опять справился с собою), потому что ваше призвание быть вечными Ми-тро-фа-ну-шка-ми». Поговорив в этом духе минут пять, а может быть, и более того, Сахаров вдруг закрыл глаза и потерял равновесие. Локти его расскользнулись, голова беспомощно и грузно упала на раскрытый журнал, и в классе явственно раздался храп. Преподаватель был безнадежно пьян".
Так что жизнь гимназистов казалась райской только «мальчикам» из ремесленных мастерских — нам сегодня она видится чем-то между казармой и исправительным учреждением для малолетних.