В Европе 17-е столетие оказалось богатым на мятежи разного рода; это относится и к Московскому государству. В ходе крупных восстаний неизменно возникали подозрения в использовании вредоносной магии, которые заканчивались гибелью подозреваемых от рук восставших или расправлявшегося с ними государства. Когда появлялось ощущение того, что «распалась связь времён», и верхи, и низы общества начинали питать беспокойство по поводу возможного использования тёмной магии. Мятежники приписывали угнетение, от которого они страдали, продажности, алчности и колдовству вышестоящих; царские власти не менее охотно обвиняли в чародействе своих противников. Порой верхи и низы объединялись против того, кого считали нарушителем порядка: примерами служат Артамон Матвеев и Федор Шакловитый, обличавшиеся низами и осуждённые верхами.
Ходили слухи о применении волшебства Борисом Годуновым, первым царём не великокняжеского происхождения. Автор антигодуновского памфлета «Сказание о царствовании царя Фёдора Иоанновича» приписывал покойному правителю, помимо прочих грехов и преступлений, совещания с «волхвами», «волшебниками», «волшебницами», «гадателями» и «ворожеями». Эти подрывные слухи ходили уже в 1604 году и начале 1605-го, когда царствованию Годунова угрожал нарастающий мятеж, возглавленный Лжедмитрием I. Самозванец, занявший царский престол, пал жертвой заговора своих былых приверженцев из числа бояр, поднявших против него рядовых москвичей. Последние, в свою очередь, были возмущены слухами о переходе Лжедмитрия в католичество и использовании им колдовства. В Хронографе 1617 года, составленном вскоре после событий, утверждалось, что он прибегал к «чародейству бесовскому». Свидетели из числа иностранцев сообщали, что Василий Шуйский, взошедший на престол после Лжедмитрия, приказал выставить изуродованное тело самозванца на всеобщее обозрение, прикрыв его маской скомороха и положив рядом скоморошью дудку, чтобы подчеркнуть его пристрастие к чернокнижию.
Тема колдовства регулярно всплывала на протяжении всего столетия — и во время заговоров, организуемых узкими группами элиты, и в ходе народных восстаний. В 1648 году на Московское государство обрушилась волна бунтов, участники которых видели в Борисе Морозове, ближайшем родственнике и главном советнике молодого царя Алексея Михайловича, воплощение продажности и алчности. Хотя самого Морозова никак не связывали с колдовством, иначе дело обстояло с его управителем по имени Мосей, как утверждалось в анонимном шведском сочинении. «Об этом Мосее шла молва, будто он был большой волшебник и будто он, с помощью своего волшебства, за несколько дней до этого открыл Морозову, что им грозит большое несчастье, что при этом смерть постигнет двух или трёх знатных бояр, что сам он подвергнется опасности». Морозов, по словам шведа, высокомерно отверг такую возможность, но вскоре после этого Мосей был убит простонародьем, Морозов отправился в ссылку, а многие бояре и князья были растерзаны толпой.
Ещё более зловещие слухи поползли в конце 17-го столетия, когда судьба престола оказалась неясной и на трон метила Софья, сводная сестра Петра. Некоторых видных вожаков мятежей 1682 и 1689 годов подозревали в колдовстве. Восстание 1682 года началось с того, что стрельцы одного из полков, возмущённые бесчинствами своего полковника Семёна Грибоедова, подали царю челобитную на него, утверждая, что тот вместе с другими стрелецкими начальниками нарушал уже знакомые нам правила, ограничивавшие эксплуатацию низших высшими. Солдат посылали во время Великого поста на каменоломни в поместье Грибоедова неподалёку от Москвы, заставляли работать по воскресеньям, вообще обращались с ними как с преступниками: «Яко за какую измену или за воровство неволею мучими быша или яко неволники на катаргах». Подчиняясь господствовавшему в обществе этическому императиву, царь с боярами велели беспощадно избить стрелецких начальников, включая Грибоедова, батогами. Это наказание, однако, не успокоило стрельцов и солдат, и в мае 1682 года, после смерти Фёдора Алексеевича, в Москве произошла вспышка насилия.
Одной из первых её жертв стал Артамон Матвеев, чья благосклонность к иностранцам и их мудрёным книгам вызывала недовольство простонародья, вылившееся в приступ чудовищной ярости. Мятеж был направлен отчасти против продажных бояр, фаворитов, приказных людей, а отчасти — против возведения на престол Петра Алексеевича (будущего Петра Великого) в обход его сводного брата Ивана. Ключевую роль сыграли слухи о том, что члены семейства Нарышкиных — к которому принадлежал Пётр — убили несчастного Ивана, чья мать происходила из рода Милославских. Согласно Мазуринскому летописцу, «стрельцы же все приказы и салдаты» бросились в Кремль, калеча и разрывая на части тех, кого наметили в жертвы. Отбросив всякое почтение, разъярённые стрельцы ворвались поздно вечером прямо в царские покои «и просили боярина Ивана Кириловича Нарышкина. И царь государь и царицы государыни и царевны со слезами у стрельцов упрашивали о боярине Кириле Полуехтовиче Нарышкине и о боярине Иване Кириловиче. И стрельцы не послушали, боярина Ивана Кириловича взяли да Данилу лекаря сыскали, и пытали их на пытке в Костентиновской башне. И пытав баярина Ивана Кириловича, привели к Лобному месту на площадь в девятом часу дни в полы и изрубили бердыши и копьи, искололи и поругались всячески: отсекли голову и руки, и ноги отсекли».
Затем, водрузив их на пики в качестве зловещего напоминания о случившемся, их стали таскать по всему городу, насмехаясь таким образом над убитыми. На одной из пик вместе с частями тел висели странного вида рыбы, развевавшиеся, как знамя, «о семи хвостах и о пяти», найденные у думного дьяка Лариона Иванова. Несчастный привлёк внимание толпы днём раньше: вместе со своим сыном он был схвачен в Кремле и изрублен на куски бердышами. Длиннохвостые рыбы, называемые в другом источнике «каркадицами» (каракатицами), наводили на мысли о колдовстве, что ещё больше усиливало негодование против Ивановых. «Летописец 1619−1691 годов» содержит красочное описание злосчастных рыб: «Иные же взяша <…> заморские рыбы, имущия многия плески, от них же яко усы долги и тонки яко власы, и, вземше, понесоша на площадь ко убиеным телесем 4 рыбы, овыя о седми, иныя же осми плесках, назваша их летящими змиями, и повесивше на коле среди Красного мосту две рыбы, другия две повесивше такожде на коле подле тела того думного дьяка Лариона Иоаннова и подписаша, яко теми змиями хотяху изменницы преводити царский род и стрелцов, натирать в вино питие и в бочках отвозити в стрелецкие полки; и егда испиют, тогда вси, реша, погибнут».
Измышления стрельцов близки к анонимным письмам и пасквилям, о которых говорилось выше. В поиске воображаемых преступлений они приписывали Ивановым недобрые намерения и применение колдовства. Между тем, как рассудительно замечает автор «Летописца», рыбы были совершенно безвредными.
В обеих летописях описание гибели Лариона Иванова стоит рядом с рассказом о нападении на лекаря-иностранца, находившегося на царской службе, которого «Летописцы» называют «Данил дохтур» или «Данил жидовин». Родственницы царя, как Нарышкины, так и Милославские, просили мятежников пощадить врача, но безуспешно: «Пытали Данила дохтура в три кнута и, пытав, привели из застенка тут же на площадь к Лобному месту и у Лобнова места изрубили и поругательство такое же чинили, как и боярину Ивану Кириловичю Нарышкину: и голову, и руки, и ноги такжа обсекли и туловища на копьях подымали и неодинова».
Придворные врачи-иностранцы имели доступ к царю, зная о самых потаённых сторонах его жизни и практикуя методы, глубоко чуждые православному подходу, основанному на мольбах и молитвах. Положение их издавна было чрезвычайно шатким. Веком раньше, во время гибельного для страны царствования Ивана IV, выходец из Вестфалии Элизеус Бомелиус (Елисей Бомелий), «порой выступавший как мошенник-самозванец, получивший в Англии степень доктора медицины, обладатель редкого математического таланта и маг», был заподозрен в отравительстве и колдовстве — и в 1579 году оказался в опале. Как и лекарь Данил, он умер мучительной смертью, но его казнь состоялась по велению царя.
Подозрения в занятиях волшебством шли рука об руку с возмущением, которое вызывали взяточничество, насилие и бесчинства вышестоящих. Они возникали в тех же ситуациях социальной напряжённости, что и конфликты в связи с обыденным, домашним колдовством. Предсказуемое учащение таких случаев во времена мятежей, имевших политическую окраску, красноречиво говорит о том, каким образом обитатели Московского государства, независимо от их положения, объясняли политический и социальный разлад через колдовство. Восставшие стрельцы полагали, что за злоупотреблениями их начальников кроется волшебство.
Правящие элиты обнаруживали признаки колдовства во взлётах и падениях царских фаворитов, военачальников, невест. Люди на всех этажах общества думали о колдовстве, сталкиваясь с нарушением этических норм. Угнетаемые, как и власть имущие, считали, что взяточничество, вымогательство, мошенничество связаны с колдовством. Это единодушное убеждение показывает нам, что речь шла не только о сохранении монополии церкви или государства на духовную и светскую власть: за всем этим стояло нечто более широкое и более распространённое. Как для тех, кто стоял внизу социальной лестницы, испытывая притеснения со стороны сильных и могущественных, так и для тех, кто находился наверху, ощущая угрозу применения магии со стороны нижестоящих, колдовство сигнализировало о некоем грубом нарушении принятого порядка. И мятежники на улицах Москвы, и правители в Кремле были убеждены в том, что колдовство разъедает общественную гармонию, находя таким образом объяснение для краха этической иерархии, державшейся на взаимных обязательствах и личном благочестии. Магию, как и подозрения в занятиях ею, можно уподобить не улице с односторонним движением, а перекрёстку: обвинения, подозрения и само применение колдовства осуществлялись по всем направлениям.
Купить книгу