Толстой писал: «Дёргаясь всем телом, шлёпая ногами по талому снегу, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался ко мне, то опрокидываясь назад — и тогда унтер-офицеры, ведшие его за ружья, толкали его вперёд, то падая наперёд — и тогда унтер-офицеры, удерживая его от падения, тянули его назад…».
Во время прогона сквозь строй подразделение строилось в две шеренги, лицом друг к дружке. Провинившегося вели по этому коридору, и каждый солдат должен был его ударить по голой спине шпицрутеном — палкой, ивовым прутом, вымоченным в солёной воде, или шомполом.
Подобная казнь существовала ещё в Древних Греции и Риме, но в Новое время её ввели шведы, и армия короля Густава Адольфа в ходе Тридцатилетней войны подарила её и союзникам, и противникам. Немцы и англичане сразу полюбили этот способ восстановления дисциплины, а государь наш Пётр Алексеевич, за гуманизм прозванный Великим, перенял его как славный европейский обычай.
Восемнадцатый век — расцвет наказания шпицрутенами. Вольтер прозрачно намекает своему покровителю Фридриху Великому, что это недостойно просвещённого монарха. В «Кандиде» герой присутствует на экзекуции, происходящей в воображаемой Болгарии. Когда осуждённого очередной раз проводят сквозь строй, он замечает, что гуманнее было бы проломить несчастному голову. Но Пруссия первой отменяет шпицрутены, хоть и после смерти Фридриха и Вольтера. Это произошло в 1806 году. Примеру следуют другие германские государства, Британия сохраняет только флотский вариант наказания — побиение матроса страшной плёткой, «кошкой о девяти хвостах». Россия упраздняет прохождение сквозь строй только во времена реформ Александра II, в 1863 году.
Шпицрутенами наказывали за совершенно определённые провинности. От их тяжести зависело количество ударов. Нерадивость в службе, нарушение формы одежды каралось сотней шпицрутенов. Иногда чуть более. За пьянство — от 300 до 500, за воровство у товарищей — 500. Ужасна была участь совершивших побег: за первый раз они получали полторы тысячи ударов, рецидивы могли привести к пяти тысячам и более. Так что у беглого солдата-татарина, которого били в рассказе Толстого, было мало шансов выжить.
Если император Николай Павлович и был в чём-то «пращуру подобен», так это в упорядочении всего государственного хозяйства. Петровскую военно-бумажную бюрократию он довёл до совершенства. И в его царствование мы видим неустанную работу по регламентации наказания шпицрутенами. Вверх и вниз ходят распоряжения и предложения. Стоит ли давать более 3000 ударов за один раз или делать перерыв, чтобы раны успели немного зажить? Но не будет ли это незаслуженной милостью по отношению к провинившемуся? А если осуждённый теряет сознание, не положить ли его на воз и не продолжить ли наказание, приставив лекаря с нашатырным спиртом? Это государственно важные рассуждения, поскольку наказание применяется не только к солдатам, но и к гражданским лицам — к беглым крепостным, к крестьянам, убившим помещика, а также к обывателям, покинувшим, например, зону карантина во время эпидемии. Николай, испытывая рыцарственное отвращение к смертной казни, охотно заменял её проведением сквозь строй. При этом наказание шпицрутенами не заменяло последующей каторги. Если, конечно, преступник выживал.
Но рассказ «После бала» не только об ужасе экзекуции. Он о загадке: как в одном человеке могут уживаться смелый офицер, нежный отец, трогательно и безупречно танцующий с дочерью, и потное, разъярённое, сопящее животное, идущее за несчастным татарином, вперив воспалённый взгляд в его окровавленную спину, и орущее: «Подать свежих шпицрутенов!»
«Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, — думал я про полковника. — Если бы я знал то, что он знает, я бы понимал и то, что я видел, и это не мучило бы меня», — терзается толстовский рассказчик. И мы, в нашем веке, часто замираем перед такими загадками. Ведь говорит же внучка генерала Ивана Серова, лично повинного в страшных преступлениях, руководившего депортацией более миллиона жителей Кавказа и Крыма, что дедушка так чудесно учил её танцевать вальс.