Когда вас мама отправляла в магазин, она наверняка говорила что-нибудь вроде «купи два литра молока, полбуханки хлеба и десяток яиц». Если бы в магазин отправляли маленького Сашу Пушкина, ему бы сказали примерно следующее: два литра молока, полбуханки хлеба и пару мужиков на сдачу.
Петербург 30-х — это новые древние Афины. Крепостные в XIX веке составляют почти половину городского населения, причем, правило «на 10 девчонок — 9 ребят» не работает: ребят-то как раз завались, а девчонок вдвое меньше. Люди продаются на рынке — вместе с лошадьми, попугаями и предметами мебели. Газеты пестрят объявлениями вроде «Продаются муж с женою от 40−45 лет, доброго поведения, и молодая бурая лошадь». При этом, когда восточный принц на балу хочет приобрести двух понравившихся ему дам, — это сразу скандал, дикость, и вообще мы вам не Персия людьми торговать, а когда идешь по улице и видишь деревенских мужиков с наклейками на лбу — это нормально.
Часто люди продавали себя сами: в деревне на оброк не накопить, в городе же полно сезонной халтуры. Работать в Петербурге одно удовольствие: при официальном графике «от рассвета до заката» рабочий день может длиться все 17 часов (не забываем про белые ночи). Жить всем этим трудоголикам, разумеется, негде, жрать нечего, на ночь каждый кто как сумел — тот там и пристроился.
И вот, значит, пока Александр Сергеевич изволит на балах отплясывать, у парадных роскошных особняков замерзают насмерть господские кучера, а по подвалам да лестницам ютятся сотни тысяч нищих и голодных, которым завтра для таких Александров Сергеевичей шить воротнички, чистить конюшни и варить обеды. И это им еще хорошо живется, помещики жалуются: «За 30 лет не знали наши крестьяне, как даже надеваются на ноги сапоги… Прежде мужичек, купив шапку или шляпу, носил ее во всю жизнь свою и даже оставлял детям в наследство, а теперь — картуз, ермолки, фуражки раза по три в год переменяются».
О том, что их били, морили голодом, ссылали в Сибирь и тому подобное говорить излишне, как это все работало — уму непостижимо. Ну, то есть крепостных же реально больше! Вот истязает тебя какая-то полоумная барыня, но вас же целая деревня, ребята! В Риме сенат одежду рабам не менял, «чтобы они себя не пересчитали и не узнали бы своего количества», но тут-то все очевидно.
Однако на преступления шли единицы. Убили отца Достоевского, убили дядю Лермонтова, мать Тургенева стерпели. Теоретически кто-то мог выкупиться, но выкуп — тоже довольно спорная штука, потому что с точки зрения помещика, даже если крепостной невероятно разбогател и предлагает за свободу какие-нибудь космические двести тысяч, зачем мне его двести тысяч, когда я при желании могу отнять все? Короче, замкнутый круг. Шереметевы, например, не давали вольную принципиально. Им нравилось, что крепостной живет в роскошном доме, ездит на роскошной карете, но перед барином кланяется. Такая вот гаденькая психология. При этом все очень тонко и по-русски: если в античность раба называли «телом», то у нас крепостной — «душа».