Эдит Луиза Ситвелл. Портрет леди из -за занавеса.

…Озадачиваюсь именем. Леди Эдит — Луиза Ситуэлл. Дочь баронета и наследницы герцогского рода Бофортов и какой-то там ветви Плантагенетов. Королей английских. Или французских… Начинаю путаться в нитях истории Средневековья. Привычно мне запутываться.

И ткать свою нить, додумывать историю, вглядываясь в портрет, фото, силуэты, абрисы, тени. Какая она? Была? Жила. Творила стихи. Очаровывала. Завораживала. Ее портреты писали художники. С ней дружила Гертруда Стайн, Ей писала Вирджиния Вульф.

Но кто, кто же она?! Средневековая Дама с острым подбородком, в белом чепце, с прямой чрезвычайно спиною. Изысканная, загадочная. Повзрослевшая Алиса из Зазеркалья, в высоком тюрбане, ожерелье из гагата, платье из муара или золотой парчи? Кто она? Я так и не могу решить. Не могу понять. Постигнуть.

Девочка со звучным именем Эдит, при крещении смягченным вторым, легким, как волна: Луиза, наверняка, выросла в каком-то древнем родовом замке, думаю я. Ошибаюсь не на много. Причудливое поместье Ренишоу, изумительный парк с авторским ландшафтным дизайном. Галерея с портретами предков. Отец историк и дизайнер, лорд Джордж Ситуэлл и мать — музыкантша, леди Ида — Августа Лондесборо, женщина с изысканными манерами, ядовитым языком, томлением духа, странностями в привычках, ненужной холодностью и резкостью в отношении детей. Не было и речи о родительской нежности и о каком — то понимании. В итоге всей этой жизни было дано резкое резюме Эдит уже в зрелые годы: «Родители были совершенно чужими мне людьми.» Она не приехала даже на похороны матери.

Причудливые привычки, манера одеваться и выбирать драгоценности, даже читать свои стихи — стоя за занавесом и произнося слова в отверстие, через микрофон, снискали ей славу, интерес, уважение и восторг публики. Она выступала вместе с братьями и публика ловила каждый выдох и жест леди в тюрбане, уже потом когда она была в зрительном зале, в проходах, коридорах…

Оригинальная, молодая, остроумная, часто смеющаяся, она писала свои стихи легко и как будто наколдовывала, околдовывала.

Аллан Харпер, критик и искусствовед, писал о ней: «Её красота была красотою с полотен Пьеро делла Франческа. Рыжие волосы, как у наяды, и руки белые, словно алебастр. На длинных готических пальцах она носила огромные перстни с кабошонами из топазов и бирюзы, на запястьях браслеты из кораллов и агатов».

Кажущаяся ее нескладность вся улетучивалась, когда она легко ловила за хвост птицу рифмы, образ, слова… Она не сажала их в клетку, не заковывала. Они сами играли и плясали на бумаге.

И бумага — не умирала. О, нет! Бумага тоже веселилась. Как на американских горках.

Деревянный балаган —

как взъярённый океан.

В коралловых гротах —

фрукты на воротах.

Толчея — как базар.

Много лент и много свар.

Ездоки грубоваты,

а коньки толстоваты.

Тут досужий народ,

препустой и без забот.

Тут, как в комнате смеха,

озорная потеха.

«Плоть и ум здесь — не в борьбе,

просто сами по себе.

Глуповатый бег по кругу

этим людям не в заслугу.

Обезьяна этот сброд

суммой качеств превзойдёт».

«Американские горки». (Перевод В. Кормана).

Ее поэзия была предметно волшебна, и каждый предмет, стихия, персонаж -оживал, становился осязаемым, имел свой нрав, причуды, мелодию, свою характерную ноту, звук, сохраняя тайно и явно, чуть насмешливо, традицию старинных английских, вересковых баллад, сказок, притч, легенд. Эта традиция — как орнамент ее стихам, озорным, задумчивым, мелодичным, загадочным, с неожиданным, философским, масштабным финалом…

Мохнатый, как медведь, огонь

Урчал, ярился — тронь

Бежал, оскаливши клыки,

Как бурый пленник на цепи

Вслед за ловцом сквозь темный лес.

Томится дева: «Точно бес —

В крови, котенком у огня

Зовете вы меня,

А я сквозь темный лес бреду…

И догорю в аду».

Мохнатый, как медведь, огонь

Докучливый мотив.

В потемках мир — попробуй тронь:

Космат, ворчлив.

Перевод — А. Николаевой

Дама у швейной машинки

Там, где пастбища беременны

Травами, как Гринвич временем,

Дом стоит. Весна приходит

В чем-то разноцветном вроде

Шали с пейсельским узором —

дробно ярким, пестро вздорным.

Лезет в каждую лазейку

Окон солнце-канарейка,

Комнаты залив как пеньем

Легким, золотым свеченьем.

В буклях — завитках петрушки —

Циферблат — лицо старушки —

Это ты иглой к шитью

Пришиваешь жизнь свою —

Нашиваешь украшенья

На убогое мышленье

И словами как стежками —

Игл короткими шажками —

Мне в мой мозг стремишься вшить

То, как лучше надо жить.

Но напрасно — я свободна

Делать то, что мне угодно.

Пусть твой ум, в мечтах о малом,

Спит под пестрым одеялом.

(перевод М. Бородицкой)

Стихи Эдит часто звучали в музыкальном сопровождении, воспринимались как концерты. Она была образцом и эталоном для лондонской богемы. Но во время войны вязала теплые одеяла для раненых, штопала белье. И написала стихотворение о первой лондонской бомбардировке. Она старалась быть, как все. Ухаживала за садом, разбирала семейный архив, реставрировала картины, чистила серебро, писала стихи при масляной лампе, так как в доме не было электричества… Поддерживала художников, организовывала вернисажи и выставки, на которых читала стихи. Почти пела их. Играла на рояле…

О ее личной жизни известно мало. Скрытый, тайный и страстный ее роман с русским художником эмигрантом Павлом Челышевым, предтечей Сальватора Дали, восхищавшим Пикассо, длился всего лишь год, потом Павла заинтересовали иные грани чувств. Ему нравились мужчины. Эдит сумела благородно отойти в сторону, осталась другом и меценатом художника, его вдохновителем. Он написал несколько ее портретов, на которых она выглядела, как загадочная Сивилла, волшебница, эльф, знающий тайны и секреты волшебных, «зазеркальных» миров. Ей портреты нравились, она восторгалась ими, хотя не считала себя красавицей. Экстравагантной оригинальной чудачкой — да. Но не больше.

Она мечтала переехать в Америку. Поближе к Павлу. Но ей мешала болезнь суставов, которая мучила ее с детства, приковала к инвалидному креслу. Дама — командор Британской империи леди Эдит — Луиза Ситвелл скончалась от кровоизлияния в мозг в декабре 1964 года.

Изысканная красота ее слога, рифм, сравнений и образов их таинственность и загадочность, смешливая зеркальность, легкая вычурность, считается теперь классикой английской поэзии, хотя многие ее современники, критики и искусствоведы, стилисты и художники, считали, что в ней было мало таланта, а больше вычурности… Что поделаешь? Алисы, ведуньи Зазеркалия, многим — непонятны. А быть непонятым и непонятным — извечный удел поэтов. Волшебный круг замыкается… И лишь строфе, рифме, под силу разомкнуть его. Это аксиома. Непреложность.