Свидетель эпохи

Опубликовано: 14 марта 2018 в 17:29 Распечатать Сохранить в PDF

В основу этого повествования легли воспоминания и рассказы моей родной бабушки по материнской линии, Натальи Владимировны Гаршиной, в девичестве Зябликовой, простой российской крестьянки, 1909 года рождения, уроженки деревни Варварино, Саратовской губернии, Балашовского уезда, Зубриловской волости. (в настоящее время: деревня Варварино, Пензенской области, Тамалинского района). В переложении автора.

Они о непростой и трагичной судьбе российской деревни, начиная с первых лет становления советской власти, после переворота 1917 года, до организованного голодомора и массовых репрессий, обрушенных большевиками на головы трудового крестьянства, в начале 30-х годов прошлого века.

Свидетель эпохи.

Родилась я в простой, русской, крестьянской, православной семье, в деревне Варварино, тогда ещё Саратовской губернии. Деревня наша насчитывало тогда около 1200 крестьянских душ, 140 дворов, и крестьянских хозяйств. Стояла она на покатом, правом берегу реки Тамала, правом притоке Хопра, в окружении глубоких волчьих оврагов, на стыке трёх российских губерний: Саратовской, Тамбовской и Пензенской.

Семья у нас была довольно большая, 8 детей по полкам: 4 сестры, 4 брата и четверо взрослых: батюшка Владимир, матушка Варвара, и родители отца: бабка Степанида и дед Мартьян. Всего 12 душ. Жили мы не богато, но дружно. Батюшка наш, был простым пахарем и трудился от зари до зари, чтобы прокормить свою семью. От рассвета и до заката, в поте лица, он обрабатывал свои 7 десятин пахотной земли, работал, то на сенокосе, то на овине, вёл хозяйство и на дворе, и по дому.

Наши родители, сызмальства приучали нас, детей, к повседневному крестьянскому труду, учили самостоятельно выполнять все основные работы деревенской жизни. Старшие братья и сёстры, уже с 14-ти лет, работали с отцом и матерью на равных, и если было нужно, подменяли их на пашне, или на сенокосе, выполняли все необходимые работы на овине, на огороде, или в хлеву. Наша матушка, Варвара Матвеевна была женщина добрая и заботливая, и мы, младшие дети, тоже, целый день помогали ей, как могли. Без дела никто не сидел, работы всем всегда хватало.

Мы жили в большой, деревянной, крестьянской избе, укрытой соломенной крышей, с земляным полом, с белёной русской печкой посередине. В этой печке и мылись, и готовили еду. Мама варила нам в чугунках щи из капусты, крупяные каши, выпекала хлеб и ржаные пресные лепёшки, а по праздникам пекла блины и пироги с разными начинками. А ещё на печке спали. Старики с младшими детьми, всегда спали на печке. У родителей, за печкой, был свой отгороженный «родительский угол», куда нам детям входить запрещалось. Те, кто был постарше, располагались внизу, вдоль печки, на полках и на скамейках.

Деревенские звали нас Григорьевы, хотя в церковной метрике мы значились как Зябликовы. Как объясняла мама, деревенские всех называли по имени старшего мужчины в семействе, нас — по имени нашего прадеда по материнской линии — Григория.

Наш прадед, Григорий, был самым настоящим героем, ветераном двух войн; Крымской и Русско-турецкой и полным георгиевским кавалером, за что был в деревне уважаем, и пользовался большим почтением. Оба наших деда, Мартьян и Матвей, тоже воевали, но уже в Русско-японскую войну, и имели боевые награды, а дед Мартьян даже был ранен.

Когда мне исполнилось десять лет, отец определил меня в учебные классы церковно-приходской школы для девочек, в соседнем селе Войново. В нашей деревне такой школы не было. И я, в течение двух лет, два раза в неделю, одна бегала по утрам на занятия в эту школу, за пять вёрст от дома. Училась грамоте, рукоделию и закону божьему, пока школу, в 1922-м, не закрыли большевики.

После отречения Царя Николая II-го от Российского престола и революции 1917 года, вся страна погрузилась в кровавую пучину гражданской войны, разрухи, голода и послевоенного лихолетья.

В 1918 году новая власть большевиков, ввела свою продразвёрстку, сначала только на хлеб, но затем и на все остальные продукты питания, мясо и молоко. Другими словами, обложила крестьян непомерно высоким продуктовым и гужевым налогом, и заставляла их отдавать нажитое нелёгким крестьянским трудом почти за бесценок. А у тех, кто не хотел признавать новой власти, и не отдавал добровольно свои зерно, хлеб и скот — специально созданные красными, продовольственные отряды, отбирали всё под чистую, часто прибегая к обыскам в домах, побоям и пыткам, угрожая расстрелом.

Весной 1920-го, к нам в деревню зачастили продотряды. Едва ли не каждую неделю, приезжали всё новые и новые отряды, вооружённые пулемётами и отбирали у крестьян последнюю муку, зерно и угоняли скот. Забрали в тот год и у нас, сначала корову с телёнком, а осенью и оставшихся двух овец. Мама наша очень горько плакала, с младшей полуторагодовалой дочкой Антониной на руках, просила оставить хоть корову-кормилицу, Но слезами горю не поможешь…

На беду, 1920-й и 1921-й годы выдались очень засушливыми и неурожайными. Нашим родителям пришлось совсем туго, в это суровое и тревожное время, чтобы придумать, как прокормить семью, и свести концы с концами. Даже самой простой еды, на всех уже не хватало, и мы стали жить впроголодь. Питались от случая к случаю, иногда оставаясь без еды по два-три дня. В эти годы, всем нам пришлось узнать по чём фунт крестьянского лиха. Отведать щей из крапивы, или лебеды, каши из мякины, отрубей и жмыха подсолнечника, которой раньше кормили только скотину. Чтобы хоть ненадолго утолить чувство голода, варили отвары из трав зверобоя, иван-чая, или ромашки.

Осенью 1920-го, в окрестных сёлах, и деревнях, начался голод, а вслед за ним начались массовые восстания недовольных новой властью крестьян. Доведённые постоянными, безмерными поборами продотрядов красных до истощения, крестьяне, возмущённые своим бесправным и бедственным положением, отказывались сдавать последний хлеб и зерно, брали в руки топоры, вилы, косы и сотнями вливались в ряды повстанцев. Каждый день отовсюду приходили вести о всё новых восстаниях и о жестоких, и беспощадных расправах войск красных карателей над восставшими деревнями. Так разгоралось пламя, ставшего знаменитым, народного крестьянского восстания, получившего позже название «антоновского», охватившего всю Тамбовщину и ряд соседних губерний.

Ранней весной 1921-го, в соседнем Поволжье, начался невиданный ранее массовый голод, а следом за ним начались эпидемии сыпного тифа и малярии. Рассказывали, что каждый день крестьяне умирали целыми семьями и даже деревнями, и хоронить умерших было некому. Во многих голодающих деревнях тогда отмечались многочисленные случаи людоедства и трупоедства. Люди, обезумевшие от голода, поедали трупы людей и животных. Этот голод позже перекинулся на целый ряд других областей, и пошёл на убыль лишь к концу лета 1923-го года.

Весной 1921-го, карательные войска, собранные большевиками для подавления «антоновского восстания», из регулярных частей Красной армии, приступили к активным действиям. Они по всей Тамбовшине жгли восставшие деревни и сёла, и сгоняли тысячами заложников из членов семей повстанцев, в специально созданные концентрационные лагеря. На те сёла и деревни, где карателям оказывали организованное сопротивление, или, которые подозревались в помощи восставшим, большевики, не раздумывая, обрушивали всю военную мощь своей армии, безжалостно бомбили их с аэропланов, и расстреливали в упор картечью из пушек, и пулемётов, вместе с мирными жителями, а иногда даже травили восставших крестьян ядовитыми газами… В то время, ветер нередко приносил издалека чёрные хлопья сажи, а в воздухе стоял едкий запах гари от пылавших вокруг пожарищ и дымящихся пепелищ, сотен, сожжённых дотла карателями, непокорных тамбовских деревень. Через нашу деревню, нередко проходили погорельцы и беженцы, в поисках куска хлеба, и крова над головой, они- то, и рассказывали нам о том, какое огромное людское горе, и доселе невиданное, и неописуемое зло творилось вокруг.

Но силы восставших крестьян и, вооружённых до зубов, войск карателей были не равны. Весной 1921-го, большевики объявили об отмене продразвёрстки для крестьян Тамбовской губернии. Они стали повсеместно применять тактику массовых расстрелов заложников, взятых из числа местных жителей в деревнях, скрывавших повстанцев, и восстание постепенно пошло на спад. К концу лета 1921-го года «антоновское восстание» было полностью подавлено.

Весной 1925-го, постигло нашу большую семью горе. Наш прадед Григорий, на пасху, собрался идти на церковную службу, в деревенскую церковь. Как обычно, с утра, он привёл себя в порядок, оделся по-праздничному и при всех своих воинских наградах, уже собрался было идти в церковь. Но едва он вышел за порог своего дома, как повстречался с конным разъездом красных. Они увидели у старика на груди георгиевские кресты и потребовали, чтобы он немедленно снял их. Но он их не послушал. Тогда они пригрозили ему, что сорвут с него царские награды силой, на что старик ответил им: «Не вы мне эти кресты на грудь вешали, не вам их и снимать…» И это были его последние слова… Так, среди белого дня, на глазах членов семьи и односельчан, в светлый православный праздник пасхи, на пороге своего дома, 91-летнего ветерана двух войн, безжалостно и безнаказанно зарубили шашками красные кавалеристы. Вот такие были тогда жестокие и суровые времена. Не даром говорят, что у каждого времени свои герои…

Весной 1928-го, пришла в деревню новая беда. По указу Сталина, стали всех крестьян заставлять вступать в колхозы и совхозы. Началась знаменитая «коллективизация». Но вступали в колхозы, в основном, только голь да беднота, те, у кого за душой ничего не было, о ком в народе всегда говорили: ни кола, ни двора, ни куриного пера. Крепкие хозяйственники не шли в колхоз. Наверное поэтому с коллективизацией ничего путного у властей тогда не вышло.

В те времена, сёла и деревни, которые не выполняли план по сдаче зерна и хлеба государству, подвергались бесчеловечным репрессиям. Происходило это так. Сначала местная районная власть, за невыполнение плана сдачи зерна, заносила провинившуюся деревню на «чёрную доску». Вслед за этим, туда прибывал специальный отряд из сотрудников милиции и ОГПУ, которые производили в домах её жителей повальные обыски, выискивая «вредителей» и «саботажников». Выгребали из амбаров и дворов всё имевшееся зерно, подчистую, включая фуражное и семенное. Так-же они закрывали всю местную торговлю, магазины и продуктовые лавки, и вывозили со складов все товары, припасы и продовольствие, имевшиеся в наличии, обрекая таким образом всех жителей деревни на лютую голодную смерть. Ведь сеять-то, крестьянам уже было нечего…

Кроме того, жителям, попавшей на «чёрную доску» деревни, объявлялось, что в их деревне временно приостанавливается действие законов советской власти, а вместо этого вводится «комендантский час» и «особый пропускной режим», по законам которого, всем её жителям запрещается проводить собрания, и покидать свою деревню, а на всех подступах к ней, выставляются заградительные кордоны из отрядов ОГПУ и милиции, до особого распоряжения Коменданта.

Вот так, и наше Варварино, осенью 1928-го, тоже угодило на «чёрную доску», и, деревню окружили кордоны заградотрядов, которые не давали жителям прохода, даже в лес, по дрова, или по грибы и по ягоды. Начался в нашей деревне повальный голод. Тех, кто отваживался пробраться, минуя кордоны, в соседние сёла, чтобы купить, или выменять, хоть немного муки, или хлеба, для голодающих родственников, на обратной дороге часто ловили, отбирали добытые на последние средства продукты и хлеб, и нещадно били…

Тех немногих смельчаков, которым удавалось убежать из голодающей деревни в город, в дороге ожидали частые милицейские облавы и проверки документов, во время которых, этих беглецов отлавливали, ссаживали с поездов, арестовывали, и под охраной отправляли назад, по месту жительства, а тех, кто сопротивлялся аресту, сажали, а тюрьму.

Находились правда отчаянные одиночки, или небольшие семьи, которые грузили весь свой нехитрый скарб на телегу, обматывали колёса телеги и копыта лошади мешковиной, густо смазывали оси дёгтем, чтобы они не скрипели, и под покровом ночи и тумана, на свой страх и риск, тихо выезжали из деревни, минуя расставленные кордоны.

В 1930-м, следом за «коллективизацией», пришла в деревню, новая, по-настоящему большая беда — «раскулачивание». Во всех своих неудачах с колхозами и плохими урожаями хлеба, Сталин решил обвинить кулаков-вредителей и призвал приступить к их полной ликвидации.

Кулаками тогда признавались, единоличники, крепкие хозяйственники, труженики и пахари, кормильцы земли русской, на чьих плечах держалось продовольственное обеспечение всей страны. Все они и члены их семей, подлежали раскулачиванию, с конфискацией всего нажитого ими имущества, с последующей высылкой в места «нового поселения».

Раскулачивали целыми семьями, прежде всего, всех тех, кто не стал вступать в колхоз. При раскулачивании и у самих «кулаков», и у всех членов их семьи, безжалостно отбирали всё: дом с дворовыми постройками, всё нажитое имущество, весь скот, инструменты и сельскохозяйственный инвентарь. Забирали хлеб, зерно и все продукты, верхнюю одежду и обувь, как у взрослых, так и у детей, личные вещи, всю домашнюю утварь, иконы, и даже детские игрушки.

Принятие решения о раскулачивании с обязательной высылкой той или иной крестьянской семьи, большевики поручили, созданным ими же, в каждой деревне, ещё в 1918-м, комитетам бедноты, как тогда говорили — комбедам. Членами этих комбедов, как правило, становилась та самая деревенская голь и беднота, которая не хотела, да и не умела работать на земле. Вот они то, теперь и были хозяевами положения, и решали, кого нужно раскулачивать, а кого нет, а зачастую просто сводили личные счёты с односельчанами, затаив на кого-то давнюю, личную обиду, либо просто из чувства чёрной зависти.

Таким образом, обобранных до нитки, иногда раздетых до исподнего белья людей, вместе с маленькими детьми, под конвоем везли на ближайшую железнодорожную станцию, на сборный пункт. Там их, как скот, битком заталкивали в неотапливаемые дощатые вагоны, и порой совсем без воды и пищи, под вооруженной охраной, везли по две-три недели, за тысячи километров от родных мест, на «новое поселение».

Вот так, неугодных тогда советской власти крестьян, сотнями тысяч, эшелонами вывозили в самые гиблые районы страны, в непроходимую, заболоченную тайгу, в вечную мерзлоту и тундру, или голые казахские степи, на верную и мучительную погибель. Живыми до мест «нового поселения», после такой дороги, конечно, доезжали тогда немногие.

Жили в нашей деревне, вместе с маминым отцом Матвеем, два её брата. Мужики они оба были хозяйственные, трудолюбивые, и работящие. Ещё до революции, построили они на краю деревни, на плотине, водяную мельницу и мололи там зерно для всех желающих. С 10 мешков обмолотой муки, один мешок они забирали себе, за труды. Была у них там и своя масложатка, давили они масло из семян подсолнечника, льна и конопли. Ну, так вот, они-то, оба, вместе с отцом Матвеем, в числе первых и попали в нашей деревне под жернова «раскулачивания», с полной конфискацией всего имущества. Сослали их тогда, вместе с семьями, в степи Восточного Казахстана. Успели они, добравшись, еле живыми, до места поселения, лишь сообщить в письме, что живут в невыносимых условиях, в голой степи, в наскоро построенных голыми руками землянках. Что они и их дети постоянно болеют и голодают, что заболевшая в дороге, воспалением лёгких, младшая дочь, недавно умерла, и что сами они долго так не протянут… А через год, письма от них и вовсе перестали приходить …

Однажды, осенью 1928-го года, родители собрали всех нас, детей, дома и объявили нам, что, если мы не хотим все умереть здесь от голода, то те из нас, кто чувствует в себе силы, должны попробовать пробраться через посты заградотрядов и убежать, ради своего спасения, в город. Самой отчаянной и смелой из сестёр, оказалась я. И вот, однажды ночью, взяв в дорогу только небольшой узелок с необходимыми вещами, я незаметно пробралась мимо постов милиции и благополучно добралась до ближайшей железнодорожной станции в Дуровке. Всю дорогу я пряталась от людей и чтобы никому не попадаться на глаза, двигалась только в ночное время. Так, день за днём, я осторожно пробиралась от станции к станции. Иногда, мне приходилось вместе с беспризорниками, быстро нырять под железнодорожные вагоны и прятаться от милицейских облав, и патрулей, то в густых зарослях кустарника, то в развалинах домов и подвалов, то в подворотнях и канавах, поросших бурьяном. Только спустя полтора месяца, уже совсем обессиленная от долгой и изнурительной дороги, шатаясь от усталости и голода, вся в паровозной саже, и копоти, я сумела добраться до Москвы.

Москва тогда, жила совсем другой жизнью. Рабочие и служащие здесь, получали зарплату и продовольственные карточки. По этим карточкам, они каждый день получали пайки основных продуктов: муку, хлеб, сахар, соль, масло, молоко и даже мыло и керосин.

Первое время я пробовала просить милостыню недалеко от Саратовского (сегодня Павелецкого) вокзала, но там было слишком много милиционеров и вскоре, я нашла место поспокойнее, возле какой-то фабричной столовой. Мир не без добрых людей. Меня иногда подкармливали фабричные рабочие и служащие, видели, что я нуждалась и едва стояла на ногах, от голода. Кто-то, из жалости, протягивал кусочек хлеба, а кто-то одаривал семечками, или мелочью… Спустя какое-то время, меня стали узнавать, стали со мной здороваться, разговаривать и расспрашивать. Когда выяснили, что я приехала из деревни, спасаясь от голода и нахожусь в бедственном положении, то нашлись понимающие, добрые люди, которые похлопотали за меня в фабричном профкоме, и оформили мне необходимую справку, для того, чтобы меня могли взять на работу уборщицей, при этой-же столовой. Вот так я, наконец, оказалась на легальном положении и получила свою первую работу в Москве. Днём я мыла полы в столовой и протирала обеденные столы, а ночью спала на тех же столах, сдвинув их вместе.

Так, незаметно, прошли полтора года. За это время я уже набралась сил и достаточно окрепла. Получила в профкоме фабрики документы и попросила у своего начальства разрешения, хотя бы на неделю, съездить в отпуск, в свою деревню, чтобы проведать родных. Начальство не стало возражать, мне дали отпуск и в мае 1930 года, я купила билет в кассе вокзала, до станции Тамала, и поехала в своё Варварино.

Когда я, наконец, добралась до своей деревни, то, войдя в неё, увидела там ужасающую картину. Наше, некогда большое и цветущее Варварино, совершенно опустело, никого не было видно на улицах. Не было слышно ни человеческих голосов, ни привычного лая собак, ни мычания коров, или криков петухов. Над всей деревней висела гнетущая, гробовая тишина и сначала мне показалось, что она вся уже вымерла от голода. Над деревней стоял жуткий трупный запах, нет, не запах, а зловонный смрад… Некоторые избы были разорены, и стояли непокрытые, без соломенных крыш, изгороди и заборы, окружавшие их, были частично повалены и разобраны. Я шла по знакомой мне с детства, деревенской улице, к родному дому и почти не узнавала её. Вскоре, я, наконец увидела, первых живых людей. Лишённые от голода сил и рассудка, одетые в какие-то жалкие лохмотья, они ползали по огороду и ели молодые побеги картофельной ботвы, ещё не созревшую лебеду и всё что им попадалось на глаза, чтобы хоть чем-то наполнить свои пустые желудки. Сильно истощённые, похожие на скелеты, обтянутые пожелтевшей кожей, люди распухали от голода, и у многих из них уже была видна начавшаяся водянка, что было признаком их скорой и неминуемой смерти.

Все эти несчастные: женщины, дети, старики, без суда и следствия, безвинно приговорённые каким-то палачом-изувером, наделённым властью, к мучительной и лютой смерти, брошенные, преданные и забытые всеми, лишённые даже простого права на жизнь, беспомощные и бессильные, они уже не протестовали, они целыми семьями, безропотно лежали в своих домах и тихо ожидали прихода смерти.

Умерших было некому хоронить и только, специально присланная из райцентра санитарная похоронная команда, раз в неделю совершала обход всех деревенских домов, в поисках новых умерших, выносила трупы во двор, а затем вывозила их на телеге на окраину села, где затем сваливала их в глубокий овраг, в общую кучу, пересыпая негашеной известью, чтобы не допустить эпидемии тифа, малярии, или чумы…

Своих родителей я тоже застала уже в предсмертном состоянии от полного истощения. Когда я увидела маму, то сначала не узнала её. Она сидела сгорбившись на земле, в своём огороде, под ярким весенним солнышком и что-то искала в молодых побегах травы. Она была очень слаба и уже сама не могла ходить, только ползала. У неё уже началась водянка, её руки, ноги и лицо сильно распухли. Я, не веря собственным глазам, сначала окликнула её, а затем бросилась к ней на коленях в объятия и мы, обнявшись с ней, обе горько заплакали. Вскоре к нам присоединились и две мои сестры, и мы, обнявшись вместе, проплакали так, наверное около часа. Я рассказывала им о своей жизни в Москве, а от них узнавала все деревенские новости. Узнала я о том, что отец наш уже совсем плох, больше месяца он не встаёт, лежит в беспамятстве в доме, бредит и тихо стонет, а если, ненадолго приходит в себя, то молит бога о своей скорой кончине. Мама рассказала мне об ужасной участи своей младшей сестры Екатерины. Вся семья которой: оба родителя и десять малолетних детей, от года до десяти лет отроду, этой зимой вся умерла от голода.

Каждый второй дом в Варварине уже пустовал, а приходившие с проверкой санитары, говорили, что добрая половина её жителей, уже «переехала» на окраину деревни, где и покоится на дне глубокого оврага.

Так же, я узнала, что обоих, остававшихся жить с родителями, младших братьев: Якова и Николая, как и старших, тоже призвали в армию, и скорее всего, это обстоятельство спасло им жизнь, а младшая сестра Антонина, прошлым летом, трагически погибла, при несчастном случае на сеновале.

С родителями, в деревне, теперь оставались жить только две моих сестры: старшая сестра Анна, с больным, годовалым ребёнком на руках и младшая сестра Прасковья.

Проплакав полночи и погоревав, я поняла, что родителей мне уже не спасти и приняла решение ехать с сёстрами в Москву. Обе сестры, тоже были очень слабые, но ещё ходили, а вот ребёнок Анны, был совсем плох, и я опасалась, что мы, не довезём его живым.

На следующий день, мы с сёстрами стали собираться в дорогу. Простились с батюшкой, который не приходил в сознание, поплакали, помолились. В последний раз, встав перед матушкой на колени, получили её благословение, на прощанье расцеловались, и с тяжёлым сердцем, не оборачиваясь, отправились в дорогу. Нам нужно было торопиться в Москву, чтобы спасти жизнь умирающего ребёнка…

Дорога до Москвы оказалась не из лёгких, билетов на проходящие поезда на Москву не было. Вот тогда-то мне и пригодился весь мой накопленный жизненный опыт. Сначала нам пришлось ехать стоя снаружи на подножках вагона, держась за поручни, потом в битком набитом, прокуренном тамбуре, а с наступлением ночи, уже на самом, бешено несущемся в темноте, постоянно сыпавшем искрами, лязгающем и грохочущем, гудящем и ревущем паровозе. Ехать было страшно, особенно днём, находясь снаружи поезда. Всю дорогу, то тут, то там, вдоль железнодорожных путей, попадались неубранные, раздувшиеся под весенним солнцем, трупы людей, которые источали тошнотворный смрад. Иногда этот ужасный запах становился настолько нестерпимым, что приходилось надолго задерживать дыхание, или утыкаться лицом в верхнюю одежду, пока поезд преодолевал зловонный участок. Ехать в ночное время было спокойнее. Ночная прохлада скрадывала резкий запах, а окутавший всё вокруг мрак, избавлял от невольного созерцания ужасных картин. Когда этот, преследовавший нас всю дорогу, невыносимый запах, начал спадать, я поняла, что мы подъезжаем к Москве.

Так, проехав около суток, ранним майским утром, мы въехали в столицу, сидя на паровозе, оцепеневшие от ночного холода, вцепившись друг в дружку, и из последних сил держась за всё, что только было возможно, чтобы не быть унесёнными ветром. Помню, как уже на Саратовском вокзале, в Москве, мне долго не удавалось разжать скрюченные судорогой пальцы сестры Прасковьи, сжимавшие мёртвой, окоченелой хваткой, чёрный, закопчённый, железный поручень паровоза. У неё тогда началась истерика. Так она была напугана всем происходящим вокруг кошмаром, что до последнего момента не верила в то, что нам удастся вырваться живыми из цепких клешней голодной смерти.

Ребёнка старшей сестры Анны, нам чудом удалось спасти и выходить. Это была девочка, её назвали Фаиной.

Обе мои сестры, в дальнейшем, смогли в Москве обустроиться и найти себе работу. Старшая сестра воссоединилась со своим мужем, а через пять лет и младшая сестра завела семью. Здесь-же, в Москве, вскоре встретила и я свою судьбу.

Вспоминая всё пережитое, за мою непростую и нелёгкую жизнь, в которой были война и голод, любовь и предательство, рождение и утрата детей, тяжёлая болезнь и смерть близких, меня ни на минуту не покидает чувство безмерной вины, которое, все эти годы, тяжёлым грузом давило мне на сердце. С той самой минуты, когда я была вынуждена оставить своих родителей, таких беспомощных, таких беззащитных и безнадёжных, но ещё живых…

Вероятно, от всего того леденящего душу ужаса, который нам всем пришлось там пережить, вспоминая о котором, и сейчас кровь стынет в моих жилах, но, ни я, ни мои сёстры, до конца своих дней, никогда больше не бывали в Варварино. И единственное, что завещаю я своим внукам, после моей кончины, это привезти оттуда хотя-бы горсть родной земли на мою могилу….


Комментарии 11

Чтобы добавить комментарий, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться на сайте
Сергей Макаров 16.03.2018 | 09:3909:39

Evgraph Fedotov Вчера 19:42

1.Цитата: -"Белый террор возник как ответ" -- да прям-таки? Приказы Розанова датированы 1918, а похожие приказы Тухачевского -- 1921 г. На что было белым отвечать сибирским крестьянам? Это ж не чекисты.

2."А вот большевики его (террор) провозгласили официально" -- Это все имело бы значение, если бы размеры Красного и Белого Терроров отличались на порядок.
---
Федоров, у вас опять "сапоги всмятку".
Красный террор зародился за долго до приказов Тухачесвкого 1921г и даже в 1920г.
5 сентября 1918 года вышло Постановление СНК РСФСР «О красном терроре».
Хотя, еще 8 августа 1918 года Ленин пишет о необходимости массового террора для «наведения революционного порядка».
Приказы Розанова от 28 марта 1919 г, после назначения его ответственным за ликвидацию партизанского движения в Енисейской губ. Хотя, в то время и кроме его многие были вовлечены в стихийный террор местного населения.
Белый террор - это ответ на красный террор начиная с переворота 1917 г о котором писал сам Ленин.
Что не удивительно, если знать историю террора как метода насаждения власти в России с момента ее возникновения как государства.
Поэтому ваши "подсчеты", кто сколько убил во время терроризма собственного населения России, полная бессмыслица, тем более приводя пример ВМВ уводя тем самым от темы поста, хотя и там в вашем "размышлении", опять, "сапоги всмятку"; Цитата: - "Первые просто честнее, а вторые -- лицемерные" - полная бессмыслица или ваше непонимания террора.

Семён Рошаль 15.03.2018 | 20:1920:19

ничуть он не впадал в уныние\\

уныло прятался от новичка

Evgraph Fedotov 15.03.2018 | 19:4219:42

Реч-ка Лесная Сегодня 19:20

"не разрывать фактически один коммент" -- добро, пишу отдельно, благо комменты снова не работают. Что за чудесный сайт!


"Белый террор возник как ответ" -- да прям-таки? Приказы Розанова датированы 1918, а похожие приказы Тухачевского -- 1921 г. На что было белым отвечать сибирским крестьянам? Это ж не чекисты.

"А вот большевики его (террор) провозгласили официально" -- Это все имело бы значение, если бы размеры Красного и Белого Терроров отличались на порядок. Ну как скажем гитлеровский и анти-гитлеровский терроры во 2МВ (последний ведь тоже был, и от союзников, и от наших). Но они, по всем оценкам, количественно вполне друг другу под стать -- сотни тысяч человек и там, и там. Так какая нафиг разница, кто что обьявлял, а кто нет? Первые просто честнее, а вторые -- лицемерные, вот и все.