Пушкин, Пугачев и Оренбуржье - часть 3

Этот рисунок с дорожным экипажем оставлен Пушкиным на полях рукописи. Летом 1833 года Александр Сергеевич испрашивает разрешения на поездку в Казань и Оренбург и, получив его, в середине августа отправляется в путь.

Особого комфорта такой путь, разумеется, не предполагал.

Представленное в экспозиции Музея А. С.Пушкина изображение русской почтовой избы датировано 1809 годом — и надо думать, что ко времени пушкинской поездки ситуация не слишком изменилась.

Впрочем, в Оренбурге Пушкин останавливается в генерал-губернаторском доме. И принимается за изучение источников.

Позже Пушкин напишет: «Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того восемнадцать толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и проч. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мной описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память исторической критикою».

Вот и еще один рисунок в рукописи — фрагмент маршрута по местам событий.

Какую дополнительную информацию мог таким образом получить Пушкин? Впечатления от местности — раз, воспоминания и предания местных жителей — два, документы из местных архивов — три.

Не забудем, что к моменту этой поездки со времени событий прошло уже более полувека. Живые свидетели, таким образом, были уже в возрасте весьма почтенном. Но если не точные детали, то общее настроение они, несомненно, передавали. Причем явствует это не столько даже из самого текста «Истории», сколько из пушкинских же примечаний к ней.

Вот один такой фрагмент: «Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. «Грех сказать, — говорила мне 80-летняя казачка, — на него мы не жалуемся, он нам зла не сделал.» — «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, — как Пугачев был у тебя посаженным отцом». — «Он для тебя Пугачев, — отвечал мне сердито старик, — а для меня он был великий государь Петр Федорович». Когда упоминали я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: «Не его воля была; наши пьяницы его мутили».

Вспомним о том, что, собственно, представляли собой яицкие казаки. Пришедшие за пару, если не тройку веков до событий с Дона, они попытались и здесь воспроизвести стиль старой казачьей (вполне, на современный взгляд, разбойничьей) вольницы. Нередкие столкновения с местным населением (башкиры, татары, калмыки), у которого они, помимо прочего, захватывали женщин (а на ком тут еще было жениться?), подтолкнули казаков к тому, чтобы перейти «под руку» новоизбранного в Москве царя Михаила Федоровича. Основным их занятием, между тем, стала в этой местности рыбная ловля (и Пушкин в своих примечаниях дает большой и очень колоритный фрагмент описания этого промысла, найденный им в одной из прочитанных книг).

А вдоль реки Яик и в прочих важных точках стали тем временем возникать «крепости». На самом деле — и это тоже отмечено у Пушкина — рассчитаны они были ровно на то, чтобы отражать нападения туземцев, вооруженных тогда всего лишь стрелами и копьями. Поэтому первые крепости представляли собой что-то вроде окруженной сплошным частоколом деревни с защитой из крошечного гарнизона и пары-тройки пушек. Что на выставке в Музее А. С.Пушкина воспроизвели в макете, буквально дословно повторяющем пушкинское описание.

Конечно, ситуация со временем менялась — и вот вам более близкий к событиям план города Оренбурга.

Но казаки вовсе не были на постоянной военной службе. Будучи при этом неподатным сословием, они должны были лишь время от времени поставлять по запросу определенное количество воинов — как правило, под конкретные кампании. Но и это принималось с трудом — вновь процитирую Пушкина: «Петр Великий принял первые меры для введения яицких казаков в общую систему государственного управления. В 1720 году яицкое войско отдано было в ведомство Военной коллегии. Казаки возмутились, сожгли свой городок с намерением бежать в киргизские степи, но были жестоко усмирены».

А уж какое возмущение вызывали, например, попытки изменить сложившуюся систему рыбной ловли — главного источника дохода казачьего населения. Плюс недовольство поставленными сверху начальниками, плюс… да в общем, поводов всегда хватало, а привычка к оружию была укоренена издавна. Пушкин и пишет: «Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался».

(Это из иллюстраций к «Капитанской дочке» рано погибшего на войне художника Никиты Фаворского, о котором еще расскажу.)

Что же обещал народу новоявленный «Петр Федорович»? Вроде и не так много: «вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли». Хотя это как посмотреть: истребляли и грабили с энтузиазмом, а уж соль — так мы же в рыболовецком крае!

Однако среди информаторов Пушкина в этой поездке оказывались не только старики из казачьего населения, но и люди гораздо более образованные. Не будучи сами, в силу возраста, свидетелями пугачевского бунта, они зато собирали рассказы и предания — а также и документы — о тех событиях (назовем таких информаторов «краеведами»).

Вот один такой приведенный Пушкиным рассказ: «Пастор реформатского исповедания во время казанского пожара был приведен к Пугачеву; самозванец узнал его; некогда, ходя в цепях по городским улицам, Пугачев получал от него милостыню. Бедный пастор ожидал смерти. Пугачев принял его ласково и пожаловал в полковники. Пастор-полковник посажен был верхом на башкирскую лошадь. Он сопровождал бегство Пугачева и несколько дней спустя отстал от него и возвратился в Казань». (Ничего не напоминает эта история помилования за проявленное ранее милосердие? J)

И далее Пушкин уточняет: «Слышано мною от К. Ф.Фукса, доктора и профессора медицины при Казанском университете. Ему обязан я многими любопытными известиями касательно эпохи и стороны, здесь описанных.»

Но такие же любопытности обнаруживались и в письменном виде. Вот, к примеру, записки священника Благовещенской церкви Оренбурга И. Осипова — «О начале яицких неспокойств и ежедневная записка во время оренбургской осады 1773 года».

[

Или еще, к примеру, документ с шикарным названием, которое можно только воспроизвести слово за словом, но никак не расшифровать с одного раза: «Журнал заключено конторою опекунства иностранных к отвращению злодеяний на Саратов государственного злодея Пугачева учреждения в следующем сделаны». В общем, это об обороне Саратова.

Смог увидеть Александр Сергеевич и «манифесты» самозванца. Переписывает их себе полностью, а собственноручную подпись Пугачева — «государь Петр Третий» — даже воспроизводит со всеми особенностями почерка.

[

А вот другая «рукопись» Пугачева. И тут становится ясно: да он неграмотен! А начертание «собственной» подписи просто заучил. И когда «пишет» — просто ставит в ряд подобия букв.

[

Свои ультимативные бумаги к комендантам некоторых крепостей Пугачев даже распоряжался перевести на иностранные языки. Так было, в частности, с письмом к коменданту Оренбурга Рейнсдорпу (очевидно, бумагу на немецком он получил благодаря своей фамилии — хотя на самом деле был по происхождению датчанином). Но кто же в пугачевском окружении был такой образованный?

В предварительных записях Пушкина между тем читаем, со ссылкой на одного из его информаторов: «Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича».

Отметим себе на будущее это обстоятельство. Между тем наш Александр Сергеевич, проведя в поездке на Урал в общей сложности месяца полтора, останавливается на обратном пути в селе Болдино.

Начало было здесь и здесь, а продолжение следует.