Тоска медленных капель

- Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, как следует отболев, всё передумав. А то — словно бы человек из трактира ушёл, не расплатившись…

По воспоминаниям родных, Анненский часто говорил о внезапной смерти: такой смерти он не хотел, хотел уйти из «трактира жизни» как следует…

Понятно, что «своя постель» — это не только «всё передумать» и привести в порядок бумаги и прочие обязательства, это и ширма, ограждающая частную смерть от посторонних глаз.

Но как знать, чего больше — интереса или равнодушия — к смерти среди вокзальной толпы, кто упал, чего упал, умер, а может, и не умер… Все торопятся, всё мимоходом, своих забот полон рот, когда высокий барин в бобровой шубе будто споткнулся на ступенях и рухнул ничком — со всего роста. Жёлтый снег, облипающий плиты; тусклые фонари, часы на стене, кондуктор, свисток. Дальше — тишина. Паровозный пар всех уравнивает.

Вот и Лев Николаевич скажет с улыбкой вокзальному фельдшеру в Астапове, когда тот замешкается, заполняя амбулаторную карточку — что писать в графе (граф?) «должность». «Какая разница? Пишите — пассажир поезда № 12. Все мы пассажиры в этой жизни, но один только входит в свой поезд, а другой, как я, схожу».

Вот и смерть Чехова свяжется с вокзалом надолго — после того как бульварные репортёры радостно прокукарекают, что гроб с телом писателя привезён на родину в вагоне для устриц.

Но по порядку

Всё начиналось с приподнятой вуали вот тут http://diletant.media/blogs/62458/134/ ссылка на продолжение после каждого поста в верхнем комм.

Поскольку я продолжаю дуть в дуду «Анненский и «Аполлон»», скажу только (казённо), что внезапная его смерть 30 ноября поразила огромное число знавших его и массовые похороны были 4 декабря на Казанском кладбище в нескольких км от Царского Села.

Потому и не состоялся коллективный портрет «Аполлона» — с Анненским в центре — который репетировали в мастерской Головина на чердаке Мариинского театра…

Всё смешалось в «Аполлоне» незадолго до его смерти: пощёчина, дуэль, «красавица-католичка» Черубина приподняла вуаль и оказалась хорошо знакомой редакционной секретаршей, разливающей чай. И стихи Черубины теперь показались не столь восхитительными. Да и вообще, сама ли писала? нет ли тут руки милого друга Макса Волошина, заигравшегося в эту (я_к_вам_пишу_чего_же_боле) мистификацию с письмами на бумаге с траурным обрезом и печатью из чёрного сургуча — Но осветят мой тёмный мрак/ Великой гордости рубины… Я приняла наш древний знак — Святое имя Черубины.

А ведь пока всё не открылось, papa Маcо был в восторге от стихов Черубины и влюблен по уши в «прекрасную испанскую аристократку». Прозвищем «Papa Maco» сотрудники иронически окрестили редактора С. Маковского. Позже футурист Н. Кульбин, соучредитель «Бродячей собаки» даст ему другое прозвище — «моль в перчатках»

Ахматова, винившая Маковского в смерти Анненского и резко отозвавшаяся на его мемуары (он доживёт до глубокой старости в Париже) скажет — так и остался «молью в перчатках» на всю жизнь…

Papa Maco был очарован настолько, что даже отложил большую подборку стихов Анненского, которые должны были быть во 2ом номере журнала — в пользу Черубины: скорей напечатать ту, которая выбрала его «милым рыцарем Дамы Чёрной», скорей, скорей «уступить её любовной порче»… Думал ли он при этом, какую обиду наносит поэту Анненскому? Или хотя бы — человеку уже 54 года и что нормальное желание — увидеть свои стихи напечатанными?

Каприз

Нет, ничего подобного. Маковский считает, что у Анненского — каприз! Вот письмо Анненскому от 11 ноября 1909-го — «.Ваши стихи, уже набранные и свёрстанные, всё-таки пришлось отложить. И теперь мне очень совестно, т. к. нарушить слово, сказанное Вам, мне особенно больно. Одно время я думал даже поступиться стихами Черубины (приходилось ведь выбирать: или — или), но «гороскоп Черубины» Волошина уже был напечатан… и я решился просто понадеяться на Ваше дружеское снисхождение ко мне. Ведь для Вас, я знаю, помещение стихов именно в № 2 — только каприз, а для меня замена. повлекла бы к целому ряду недоразумений. В то же время, по совести, я не вижу, почему именно Ваши стихи не могут подождать…»

Ну и что это? Упрямый ученик получил взбучку от рассудительного учителя? Который всё про ученика знает (интересно, откуда?) А что про Черубину «её храбрый рыцарь» знает? И в мыслях -ничего подозрительного? Хотя и Вяч. Иванов сразу сказал ему про мистификацию, правда, он думал, что это — сам Маковский; и Анненский говорил — Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Нечистое это дело.

А вообще, ну и нравы у этих рафинированных эстетов! (Маковский даже хотел, чтобы литераторы собирались в редакции только во фраках…)

Гюнтер даёт женщине честное слово о неразглашении её тайны и-и-и — на следующий же день… Маковский обещает Анненскому напечатать большую подборку стихов во 2ом номере и-и-и — очень совестно, но подождёте…

Анненский ответит на «каприз» в письме от 12 ноября 1909, это будет вообще — последнее письмо… И в тот же день стихотворение «Моя тоска». Последнее. В письме — его обида («постараемся не думать об этом»), но внешне — никто ничего и подумать не мог о душевном его состоянии — да и до него ли? тут до рукоприкладства дошло…

«Я был, конечно, очень огорчен тем, что мои стихи не пойдут в «Аполлоне». Из Вашего письма я понял, что на это были серьёзные причины. Жаль только, что Вы хотите видеть в моем желании, чтобы стихи были напечатаны именно во 2 №, — каприз. Не отказываюсь и от этого мотива моих действий и желаний вообще. Но в данном случае были разные другие причины, и мне очень, очень досадно, что печатание расстроилось. Ну, да не будем об этом говорить и постараемся не думать»

Конечно, никак нельзя утверждать, что смерть и каприз связаны… Но кто-что может знать про «телегу жизни», когда и на каком — даже словесном камешке — может вдруг остановиться…

Стихи Анненского (отодвинутые в Аполлоне) вместе с его другими стихами вышли в начале 1910 отдельной книжкой.

Тогда же начался культ Анненского-поэта (его переводы, драмы, эссе, критические статьи, лекции — были и до этого широко известны, при жизни)

Поэт А. Кушнер — знаток и почитатель Анненского мечтал, чтобы Анненский прожил бы ещё лет 7, до 1916-го, сколько он ещё мог бы написать! А дольше - нет, не надо… Чтоб не стоял в очереди за селёдкой…

Портрета с аполлоновцами не получилось, да и ладно. Главное, Анненский — вот он, любимый директор среди своих любимых гимназистов:

В чаще затих полет… О, подожди!.. Мгновенье — Тишь и тебя… возьмет.