«Позволял своим связкам все звуки, помимо воя»
В начале 70-х Иосиф Бродский всерьёз задумался об эмиграции. Позади были клеветнические заметки в советских газетах, психиатрические больницы, суд, статья о тунеядстве, ссылка. В настоящем — пристальное внимание КГБ и невозможность свободно писать и издаваться. Бедный, «как церковная крыса», поэт строил планы побега на волю. Он даже хотел фиктивно жениться на американке, чтобы временно покинуть родину. Но у родины было своё мнение на этот счет.
10 мая 1972 года Бродского вызвали в Отдел виз и регистрации. Из ОВИРа он вышел весь в слезах. Вежливые люди предложили поэту нехитрый выбор — «весёлые денёчки» или спешный отъезд по вызову из Израиля. Первое подразумевало новую карусель допросов, новое дело и новый суд, а возможно и новый визит в психиатрическую лечебницу, которая вызывала в Бродском гораздо больший ужас, чем уголовное преследование и ссылка. Второе являлось билетом в один конец: покинувшие страну по израильским визам автоматически лишались советского гражданства и, соответственно, возможности вернуться на родину. Родных у Бродского в Израиле не было. Вероятно, приглашения «на воссоединение с родственниками» стали для советской власти изящным выходом из щекотливого положения: чем сажать уже изрядно прославившегося на западе поэта, не лучше ли просто изгнать его?
В ОВИРе поэту дали 24 дня — разобраться с документами, собрать нехитрые пожитки, попрощаться с родными и близкими. Знал ли тридцатидвухлетний поэт, стоя в аэропорту, что никогда больше не увидит родителей? Что их так и не выпустят из Советского Союза, и оба они умрут здесь — мать в больнице, отец вскоре после неё в тех самых полутора комнатах в ленинградской коммуналке? Наверняка знал. И, надрывая сердце, прощался с ними, с родным городом, с родной речью.
«Место не хуже любого»
На выставке висит табло — вроде тех, что украшают стены аэропортов, информируя о ближайших рейсах. На этом табло ползут, сменяя друг друга, многочисленные перелёты Иосифа Бродского. С 1972 года и до самой смерти он много путешествовал, словно компенсируя 32 года советской статики.
Первой его остановкой стала Вена, стандартный перевалочный пункт для тех, кто покидал СССР по израильской визе. Из всего имущества — трофейный кожаный чемодан, привезённый отцом из Китая после войны, в чемодане пишущая машинка, сборник стихов Джона Донна и две бутылки водки для поэта Уистена Хью Одена. К последнему Бродский и отправился практически сразу по прилёту в Вену.
Оден достойно принял его. Знаменитый поэт взял под своё крыло пока ещё менее знаменитого коллегу, вывез его в Великобританию и перезнакомил со сливками литературного общества. Лондон стал для Бродского одним из мест «не хуже любого», и в то же время одним из городов, куда поэт раз за разом возвращался. Здесь он снова начал писать, преодолевая страх потерять в эмиграции связь с родным языком. Здесь он обрёл под ногами почву, выбитую страшным решением об отъезде в никуда. Здесь же годы спустя он узнал о присуждении ему Нобелевской премии по литературе.
Из Лондона Бродский вылетел в США, где стараниями американского литератора и профессора Карла Проффера ему было обеспечено место «приглашённого поэта» в Мичиганском университете. С этого момента и до самой смерти Бродский преподавал. Не имея ни малейшего представления о том, как это делается (он ведь даже школу не закончил, что уж говорить про университет), Joseph увлекал своей любовью к поэзии, заставляя студентов вслушиваться, вчитываться в строчки знакомых, казалось бы, стихов, и узнавать, и понимать их совершенно по-новому.
Америка, пожалуй, ближе всех подобралась к статусу «дома». Здесь Бродский обрёл голос, обрёл новое гражданство, свободу и популярность. Здесь печатались его сборники, в том числе и на русском языке — в «августовско-синих» обложках издательства «Ардис». Нью-Йорку, городу с собственным ритмом, который никаким образом нельзя вписать в лирику, он, в отличие от Ленинграда, стихов не посвящал. Но именно его он сделал тем местом, куда всегда можно вернуться.
«Из забывших меня можно составить город»
А вот Стокгольм для поэта стал городом триумфа. Здесь он в 1987 году получил Нобелевскую премию, сжимая в кармане привезённый из СССР галстук Бориса Пастернака. И в том же здании стокгольмской ратуши в 1990 году женился на Марии Соццани. В Швецию он приезжал каждое лето — может, спасаясь от нью-йоркской жары, а может, наслаждаясь иллюзорной близостью родного Ленинграда и Келломяк, Комаровских дач, на одной из которых жила когда-то Анна Ахматова.
Но из всех «мест не хуже любого» самой нежной любовью Бродский любил Венецию. Он мечтал попасть сюда с детства, в это сказочно искажённое отражение Ленинграда. С первой же зарплаты Мичиганского университета поэт купил билет в Италию, и затем приезжал в Город каналов не меньше 17 раз. Особенно он любил Венецию зимнюю, рождественскую. Здесь он мечтал умереть — если не от естественных причин, то хотя бы приехать сюда и застрелиться.
Не вышло. В ночь c 27 на 28 января 1996 года поэт умер в Нью-Йорке от остановки сердца. Через полтора года его тело с американского кладбища перевезли в Венецию, где Иосиф Бродский и нашёл свой последний приют под памятником с оптимистической эпитафией: «Letum non omnia finit» — «Не всё кончается со смертью».