Проведя целый год за границей, Замятины наконец обосновались в Париже. Теперь у них была собственная квартира, дающая им некоторую независимость. И всё же было заметно, что дистанция между ними и окружающими увеличивается: их уже не так поддерживали друзья, встречавшие их по прибытии. Их советские паспорта продолжали продлевать, как и раньше, и каждый раз, судя по всему, без труда, но их будущее оставалось туманным. Дилемма, связанная с возможностью возвращения в СССР, по-прежнему стояла перед ними.
Первые письма (из тех, что сохранились), написанные ими в 1933 году, были адресованы балерине Елене, жене Анненкова, которая на тот момент по семейным обстоятельствам вернулась в Россию. Замятин снова описал для неё поиски квартиры: «Вы же знаете, я по этой части — человек порченый, мне надо, чтоб было тихо, и то, и сё. А в конце концов — так измотались, что взяли первое, что было под рукой: appartements meublés [меблированная квартира], две комнаты — очень милых, ванна, горячая вода, газ, лифт и даже телефон в квартире. От метро — 11⁄2 минуты, хотя, правда, от центра и не близко».
Переход к сочинению киносценариев хотя бы обеспечивал им достаточный для проживания доход: «Кино сейчас здесь — единственное, где нашему брату прилично платят. Рассказов моих всяких тут наперевели и понапечатали довольно много, но это — не франки, а так, франкишки. Которые, как Вам известно, сыплются здесь из карманов очень быстро. И быстро идёт время: вот уж года — как не бывало! И уж Новый год (который встречал довольно основательно — вернулся домой… в 71⁄2 утра; последней станцией был Coupole на Монпарнасе, где подпившая — Вам известная Кики — разделывала такие вещи, что…)».
В записных книжках он описывает, как Кики, натурщица и певица, в 1920-е годы жившая с Маном Рэем, разозлилась на зажиточных посетителей, которые заполнили ресторан в канун Нового года, и показала им свой зад и обнажённую грудь. При этом бармен с безразличием наблюдал за происходящим. Людмила в письме Анненковой добавила от себя: «Париж — красив, наряден, оживлён. Что об этом писать — Вы и сами прекрасно это знаете и помните. <…> Мне кажется, что Вы довольны переездом в Москву? Вам веселее в ней, правда? Рада за Вас и маму».
В феврале Людмила пожаловалась Булгакову, что не получила ответа на своё письмо, отправленное в декабре. «Ну, а Вы не собираетесь на Запад? Когда? Весной? Летом? Au revoir, mon cher ami [До свидания, мой дорогой друг], не хочу думать, что Вы мне уже сказали «adieu» [прощайте]". Эти слова от женщины, сумевшей покинуть сталинскую Россию, человеку, безуспешно пытающемуся сделать это в течение нескольких лет, могут показаться бесчувственными. Но в то же время они показывают, что Замятины во многом продолжали считать поездку на Запад лишь делом времени и удачи. В конце концов, недавно (в сентябре 1932 года) сюда приехал И. Е. Бабель, намереваясь прожить в Париже целый год. Во время этой поездки Бабель провёл шесть недель в Италии, весной 1933 года остановившись у Горького, пока тот в мае не вернулся в Россию (как окажется, уже окончательно). Писатели-сатирики И. А. Ильф и Е. П. Петров также посетят Париж в 1933 году. Людмила загадочно пишет, что надеялась увидеть фотографию Булгакова в новогоднем номере «Литературной газеты», и добавляет: «Не нашла и моего первого мужа. А так хотелось бы найти там вас обоих». Это единственное сохранившееся упоминание о «муже», который, возможно, был у Людмилы до того, как она сошлась с Замятиным, и не совсем ясно, кого она имеет в виду (возможно, своего товарища-революционера Бориса Крылова?). Она также упоминает, что Замятин занят работой над сценарием звукового фильма по «Анне Карениной», заказанным ему Ф. А. Оцепом для компании «Пате-Натан».
В течение последующих месяцев Булгаков неоднократно принимался писать ответы на эти письма — они сохранились, хотя и не были отправлены. В черновике письма от 10 апреля 1933 года он объясняет, что развёлся с Любовью Евгеньевной и женился на женщине, с которой Замятины не были знакомы, — Елене Сергеевне Шиловской, которой суждено было стать прототипом главной героини романа «Мастер и Маргарита». Он мечтал о Париже, потому что работал над биографией Мольера. И он тоже адаптировал Толстого, но для театра: «А вы, стало быть, обвенчались с Анной Карениной? Бог мой! Слово — Толстой — приводит меня в ужас! Я написал инсценировку «Войны и мира». Без содрогания не могу проходить теперь мимо полки, где стоит Толстой. Будь прокляты инсценировки отныне и вовеки! Вы спрашиваете, когда я собираюсь на Запад? Представьте, в последние три месяца этот вопрос мне задают многие».
Булгаков писал в это время близкому московскому другу: «Сердце замирает при мысли о реках, мостах, морях. Цыганский стон в душе. Но это пройдёт».
Работа над собственным сценарием по роману Толстого занимала всё время Замятина в течение следующих недель, на что он в марте пожаловался Никитиной: «Сейчас ссорюсь и спорю с Львом Николаевичем Толстым: делаю для экрана «Анну Каренину». Для французской версии (будут ещё немецкая и английская) диалоги будут отшлифовывать, вероятно Андрэ Жид. Недавно смотрели вместе голливудскую (немую) постановку «Анны Карениной»: вот клюква! Ну, авось у меня выйдет нечто менее развесистое. Работа очень интересная, но правду сказать, чертовски трудная — особенно когда тебя торопят. Провожусь с этим, вероятно, ещё с месяц, а потом постараюсь уехать куда-нибудь отдохнуть — если только не свяжусь к тому времени с какой-нибудь новой работой, что очень вероятно. <…> С началом лета рассчитываю опять засесть за роман».
Той немой экранизацией «Анны Карениной», которую они посмотрели, был, вероятно, фильм компании MGM 1927 года с Гретой Гарбо. По сценарию, над которым Замятин работал для Оцепа до конца 1933 года, фильм так и не сняли: вероятно, этот проект затмил звуковой римейк фильма, сделанный самим MGM в 1935 году, вновь с Гарбо в главной роли, и вышедший в августе.
Весной или в начале лета 1933 года Замятиным, по-видимому, удалось съездить в прибрежную Бретань, одно из любимых мест отдыха Эренбургов. Кроме того, во второй половине марта они переехали с улицы Ламбларди в одном из восточных районов Парижа на улицу Раффе, 14, в элегантном 16-м округе на западе города. В этом месте, облюбованном наиболее состоятельными русскими, жили и некоторые из их ближайших друзей, в том числе Ремизов и Анненков, дома которых находились всего в пяти минутах ходьбы от них по улице Буало. Хотя поначалу они, похоже, рассматривали этот переезд как временный, эта квартира на третьем этаже на тихой улице, поднимавшейся вверх к Булонскому лесу, станет домом Замятиных на всю оставшуюся его жизнь.
В конце июня Замятин отправил директору Ленинградского кораблестроительного института несколько писем личного и официального характера, в которых просил разрешить ему ещё раз продлить отпуск и право на аренду квартиры, ссылаясь на здоровье и работу. В Ленинграде по отношению к нему до этого проявляли беспрецедентное терпение, но 20 октября его всё же уволили с должности заведующего кафедрой иностранных языков. Причиной было его невозвращение из отпуска — к тому времени он уже около двух лет отсутствовал на рабочем месте.
Летом и в декабре Замятин работал над статьями с общим названием «Москва — Петербург». Это были эссе, заказанные ему Р. О. Якобсоном из Праги для журнала Slavische Rundschau, выходившего в Берлине и Лейпциге, и начатые ещё в прошлом году в Кань-сюр-Мер. Анализируя развитие литературы в советский период, он развил остроумное противопоставление, которое в своё время сделал Гоголь, считавший, что города Москва и Петербург имеют соответственно женские и мужские черты, что связано не только с родом их имен в русском языке: «Москва отдалась революции стремительней, безоглядней, покорней, чем Петербург. <…> …и это понятно: ему приходилось нести с собой тяжёлый груз культурных традиций, особенно ощутительных в области искусства. Без этого громоздкого багажа, налегке — московские музы мчались, обгоняя не только Петербург, но и Европу, а иногда заодно и здравый смысл. <…> Петербург остается окном в Европу, на Запад; Москва стала дверью, через которую с Востока, сквозь Азию, хлынула в Россию Америка».
Рассматривая не только живопись, архитектуру и музыку, но также театральную режиссуру и драматургию, он считал, что «американское» стремление к необычному, сенсационному и шокирующему воплотилось в творчестве московского режиссёра Мейерхольда, хотя традиционализм Станиславского возвращал своё прежнее влияние на театр. По мнению Замятина, события прошлого года, связанные с созданием единого Союза советских художников, были хорошим началом, предвещавшим окончание борьбы между разными направлениями за право называться авангардным и революционным искусством.
В середине августа, как он написал Куниной-Александер, он уехал на летние каникулы в Кламар: «Пишу Вам это, к счастью, не в Париже, а на даче под Парижем, около Медонского леса. За окном — гроза, ливень, старые деревья в парке помолодели и дышат изо всех сил. <…> Я живу здесь с неделю — вернее, лежу в парке с книгой (а то и просто с небом) перед глазами — и уже отошёл немного от Парижа, асфальта, бензина, жары, суеты, беготни. Последнее время там что-то очень замотался и чувствовал себя очень скверно — так, что вместо разных дальних путешествий решил, хоть на 2−3 недели, бросить якорь где поближе — и пока не жалею. А там дальше — видно будет. Есть и разные «заграничные» планы: соблазняют поехать в итальянскую Швейцарию на Комо, и в Испанию — и, между прочим, в Юго-Славию».
Но вскоре Замятину пришлось сообщить о полном провале своих замыслов: «Были у меня разные путешественные планы, ещё недели две назад я был уверен, что скоро буду на Como, уже достал визу — но потом всё изменилось». Одной из причин стала великолепная новость о планах поставить «Блоху» на французском языке: «Мне придётся приглядеть за постановкой, чтоб не вышло очень клюквенно (если вообще выйдет: сейчас всегда, до самого конца, надо оставлять несколько шансов на то, что дело почему-нибудь развалится). А второе: я пишу Вам это письмо лежа — болен, и очень противно: боли такие, что, вероятно, теперь мне и рожать было бы уже не страшно. Это — жестокий припадок ишиаса, а может быть — и что-нибудь похуже».
Через три недели он послал похожее письмо богачу В. П. Крымову, одному из вновь прибывших в том году во Францию русских, после назначения Гитлера канцлером и пожара в Рейхстаге переехавшему из Берлина в Париж: «Мне так обидно, что я не могу поехать к Вам в воскресенье — прямо слов не нахожу. За эти два-три дня после нашего телефонного разговора — я успел превратиться в недвижимое существо и это письмо пишу Вам уже лежа. В лучшем случае — это жестокий припадок ишиаса, но врач склонен (по интенсивности болей) предполагать кое-что похуже: инфекционное воспаление бедренного сустава».