6-го декабря 1856
Вчера я послал тебе через Ротшильда 500 франков, милый Герцен — и прошу, чтобы ты подождал уплату остальных до нового года. Ты обратись к Ротш<ильду> с запросом о 500 фр<анках>, высланных тебе из Парижа Тургеневым — и сейчас их получишь.
Я получил «Амнистию» и другие брошюры. Письменно говорить об этом затруднительно — откладываю всё это до зимнего свидания, которое становится всё более вероятным. Ограничиваюсь теперь изъявлением моего сочувствия. Н<иколай> А<лександрович> М<ельгунов>, которого я вижу часто — не дает мне покоя насчет двух букв, долженствующих стать во главе твоего письма; он уверяет, что это опасно, я убежден, что это пустяки, и только желал бы, чтобы в самом письме не было упомянуто о подробностях и случайностях нашего свидания.
Я давным-давно отправил к Колбасину твое разрешение вместе с «оным», но до сих пор еще ответа от него не получал. Во всяком случае повторяю тебе его и мое спасибо; я думаю, что это славная была бы штука — если б позволили хотя один твой роман.
Из России я имею известие о громадном и неслыханном успехе «Стихотворений» Некрасова. 1400 экземпляров разлетелись в 2 недели; этого не бывало со времен Пушкина. От него я давно не имею писем; кажется, он хандрит и скучает в Риме. Он и в России скучал — но не так едко; плохо умному человеку, уже несколько отжившему — но нисколько не образованному, хотя и развитому — плохо ему в чужой земле, среди незнакомых и неизвестных явлений! Он чует смутно их значение, и тем больше разбирает его досада и горечь — не бессилия, а невозвратно потерянного времени!
Мне здесь хорошо — и было бы еще лучше, если б не подлый мой пузырь! Очень он мне мешает жить — особенно работать почти невозможно. Зато я читаю пропасть. Проглотил Суетония, Саллюстия (который мне крайне не понравился), Тацита и частью Тита Ливия. Ты спросишь — что за латиномания на меня напала?7 Не знаю; может быть, она навеяна современностью.
Но вот что прочти непременно: «The Confessions of an Opium-eater». Прочти и скажи мне — такое же ли впечатление произведет эта книжечка на тебя, как на меня. Я ее прочел два раза сряду — à la lettre.
Прощай; целую тебя в лоб, а Огарева в бороду, жену его в руку — а детей твоих в ясные очи. Будьте все здоровы и веселы и не забывайте
любящего Вас
Ив. Тургенева.
8-го генваря 1857
Милый Герцен, дня три тому назад я послал Огареву мои замечания на его поэму — а теперь хочу написать тебе два слова. Присылай, пожалуйста, твои «Записки» — и будь уверен, что услышишь от меня искреннее мое мнение. «Барнума и Ораса» я на днях прочел в одном No-е «С. П. бургских ведомостей» — и только пожалел, что коротко: очень умная и тонкая вещица. О печатании перевода твоей книжки идут переговоры; но твоя репутация такая грозная и здешние книгопродавцы такие <…>, что надежды мало; даже Паньер (т. е. его фирма) отказался.- А Жозана напрасно ты бранишь; я только по его милости свет увидал; он раз меня пожег, потом вставляет bougies, велит мыться холодной водой и принимать хинин. Я познакомился со многими здешними литераторами — бываю у г-жи д’Агу; должен сознаться, что до сих пор ни одного молодого, симпатического существа не встретил; ужасно всё мелко и пусто. Доставь мне возможность познакомиться с Мишле — мне это очень будет приятно. С октября месяца я получаю «Библиотеку для чтения», поступившую в заведывание Дружинина; он намерен придать ей консервативно-английский характер — и уже написал одну статью о Белинском, в которой бросает на него взгляд свыше; но статья вышла тупая — точно птица без клёва; этим ни одной крепколобой головы не продолбишь. Да и откуда взяться консерваторству на Руси? Не подойти же к гнилому плетню и сказать ему: ты не плетень, а каменная стена, к которой я намерен пристроивать!
Грибовского я вижу довольно часто — он, кажется, хороший малый. А Мельгунов, вообрази (только это между нами), дал накануне Нового года rêveillon, который стал ему, наверно, франков триста. Гости были Пинто, Грибовский, я, два офицера в мундирах — совершенные жеребцы, вот из тех, что ходят в омнибусах — да несколько отставных лореток. Мельгунов, с свойственною ему флегматической важностью, отвел меня в сторону и держал следующую речь: «Здесь Вы можете видеть то, что называется в Париже — demi-monde; но, предупреждаю Вас, не судите о нем по этому образчику; ибо здесь находящиеся лоретки или стары, или некрасивы». Я с изумлением смотрел на его лоб с надвинутой ермолкой и думал: «Да из чего же ты тратишься в таком случае?».
Этот человек — чудак первого сорта, vom reinsten Wasser — а премилый со всем тем.
Ты меня поздравил с европейским Новым годом — а я тебя с Русским.
Кстати, на днях я тебе вышлю остальные 500 фр<анко>в.
Ну прощай пока, будь здоров. Обнимаю тебя и всех твоих и остаюсь
любящий тебя
Ив. Тургенев.