Марина Цветаева. Записная книжка для Беллы. Часть первая.

У этой крохотной записной книжки в малиновом бархатном переплете (чуть выцвел, потерся) с изображением лилии, своя история. Странная, ошеломляющая, невероятная, падающая камешком в предсердие.

Камешком из реки Камы. Реки елабужской… Елабужской Леты. Последней водной глади в жизни Марины Цветаевой. Серебряной гордой птицы «серебряного русского века Поэзии». Да полно! Серебряного ли? Когда она плыла на теплоходе до Елабуги неделю, в стране уже была война, и век был кровавый, с оттенком гранатовым… С привкусом крови во рту. Пороха, дыма, растерянности… Эвакуация в неведомое. Подальше, прочь, с глаз, стереть, как водную гладь, чтобы и круги не шли по воде. Чтобы камнем, вниз, без следа, навеки… «Дано мне отплытье Марии Стюарт» — вспомнилась собственная строфа, как перед казнью. Теперь уж точно.

В Чистополе, куда ехала бойкая группа писателей, членов Союза и их жен, нарядных, даже сейчас, говорливых, оживленных, ее — не оставили, гнали прочь, дальше, в серую, неприметную, грязную от дождей Елабугу… С просевшими домишками, темными окнами, странными, замкнутыми, немногословными хозяевами, с каменными лицами. Хозяева отводили в сторону глаза, отказывали в приюте, едва входила на порог, едва называлась растерянно: «Из Москвы, эвакуированная, с сыном»

Нашлось жилье, через день — два, в доме Бродедьщиковых, было оно побольше чем другие, комнатка чище, отгорожена занавеской от хозяйской половины. Это сейчас в доме до блеска навощены полы, кругом салфетки, понизовье, нитяное кружево, машинка швейная в чехле — сундуке, букет полевых трав — цветов на круглом столе, сияет все, а она тогда, как вошла, так и сердце защемило, а потом упало куда то вниз, камнем. Она поняла. Все. Последнее. Искала упорно пути к существованию. Меняла вещи на продукты. Вещей было много, перебирала их, сортировала. Нужное. Ненужное. Расческа для волос. Чайные ложки. Шкатулка для перчаток. Из того, далекого, парижского бытия, теперь уже ненужного.

Как бы и небывшего. Никогда. Уже никогда. Усмехалась, сжимала губы. Наткнувшись в одном из чемоданов на маленькую записную книжку с лилейной белоснежностью в малиновом ободе, машинально погладила ее пальцами и сунула в карман фартука, синего, прочного, большого. Может быть, как-нибудь удастся, отвернувшись от кастрюль и сковородок, крынок и посуды, записать пару строф, строчек, фраз, если придут в голову. Впрочем, до того ли сейчас? До того ли?

Вербовать ее стали почти что сразу. Им не надо было ничего уточнять. Они и так все знали. Что жила в Париже. Что муж, Сергей Эфрон — Андреев, был сотрудником участником, свидетелем многого и знающим — многое и многих…

Рейса — Людвига, Родзевича, Сеземана, Клепининых… Только часть имен, малая часть айсберга, была ей известна.

Сотрудничать с НКВД — быть переводчицей в лагере для немецких пленных, она наотрез отказалась, хотя немецкий знала, как родной, на уровне дыхания, впитала с молоком матери любовь к Германии, к ее легендам, мифам, цветам, лугам и волшебству слога Гете и Гейне, певучему и вольному. До боли любя Германию, как поэт, волшебством Души, постигающий сокровенное, была горда и упорна в разрыве пут, сковывающих ее. и это отражалось и в почерке и в наклоне букв… Но кто изучал их, эти буквы в последних письмах. Мы даже не знаем, подлинны ли они… Мур получил в милиции лишь копии. Они могли быть поддельными. Вполне. Экспертизы по ним не проводили и до сей поры… Из боязни? Пренебрежения? Небрежения?

Ненужность пугает более всего… Маринина ненужность. Ненужность правды в судьбе даже не поэта, а просто — человека. Человек в ней был, может быть, сильнее всего. Не сомневаюсь в этом. Ни капли!

Маленькая записная книжка В ней лишь одна запись. Неразборчивая. Имя мужа и какая то дата. Недоконченный росчерк буквы… Она пыталась что-то дописать… Не успела. Не смогла? Ей сообщили какую то дату? Смерти Сергея? Шантажировали его именем?

Потом эта книжка, крохотный сколок мира Марины, разрушенного, раздробленного, но все же непостижимо волшебного, попал в руки гробовщика. Он признался в краже много лет спустя, передарив книжку с покаянным письмом, запиской Белле Ахатовне Ахмадуллиной. Она была в Казани, потом в Елабуге. И поспешила отдать книжку в музей… Горький привет от Марины. Из посмертного небытия… Горький знак вечности… Знак того, что Поэт остается Поэтом до конца… И что смерти на самом деле нет. Если мы хотим знать. И помнить…