Дело Морелли

Фигурант — мой 4-жды прадед Франц Дементьевич Морелли (Francisco Gaetano Jeacomo Morelli), итальянский дворянин. В 1790 г. поступил на российскую службу сенатским курьером. После воцарения Павла I в начале 1798 г. устроился квартальным поручиком (кстати, это была выборная должность). Чин при этом у него был нижайший — коллежский регистратор, но только за один год Франц перескочил пять ступеней в Табели о рангах и стал титулярным советником («за отличности и расторопности по разным возложенным на него Комиссиям»). А ещё через 9 месяцев он дослужился до коллежского асессора, что давало право уже и на российское дворянство. Столь впечатляющий карьерный рост стал возможен благодаря покровительству Военных губернаторов Петербурга, в чьём ведении находилась столичная полиция: сначала Ф. Ф.Буксгевдена, а затем графа Петра Алексеевича Фон дер Палена. У последнего Морелли вообще стал одним из двух положенных по штату адъютантов и в этом качестве участвовал в дворцовом перевороте 11 марта 1801 г. Находясь при особе Палена, который появился «на арене», когда всё было кончено, Франц кровью Павла I не был запачкан, но новый монарх наградил потом адъютанта табакеркой (весьма символично). Уже через десять дней после переворота Морелли был назначен частным приставом Литейной части (по нашему — примерно начальник УМВД Центрального района Санкт-Петербурга). Здесь он вновь оказался полезным и отметился положительным образом в глазах начальства: «за поимку воров, не только в своей Части, но и в других, получал от начальства благодарность, а от Высокомонаршей Милости золотую табакерку и иные благоволения». Но счастье длилось недолго — через несколько месяцев Франц Дементьевич погорел на заурядном уголовном деле и из следователя превратился в обвиняемого. Об этом деле и пойдёт речь.

Дело о принуждении к даче ложных показаний инспектором Морелли по делу о краже денег у купца Камерона

В конце мая 1801 г. английский купец Камерон [1], сводя баланс в конторских книгах, обнаружил недостачу в 3700 рублей ассигнациями и 60 червонцев [2]. Заподозрив в краже денег своего слугу — крестьянина Ярославской губернии Козьмина, он обратился к унтер-инспектору 1-й Адмиралтейской части, чтобы тот принял соответствующие меры. 29 мая полицейский провел у слуги обыск и обнаружил зашитыми в одежде и в сундуке 150 руб. и 20 чрв. Козьмин был доставлен в участок, где после некоторых запирательств сначала сознался в краже 2870 руб. и 60 чрв., а еще через день «по хозяйскому требованию» Камерона, который присутствовал при допросах (!), написал собственноручное признание в том, что с марта по май украл у купца 3875 руб. и 62 чрв. Деньги он якобы отдал на хранение своему дяде — государственному крестьянину, гончарному мастеру Борису Смиряеву, живущему на Большом проспекте Васильевского Острова между 21 и 22 линиями.

Обыскали квартиру Смиряева и нашли 4245 руб. ассигнациями, 70 руб. серебром и 125 руб. золотом. Смиряев заявил, что ничего от племянника не брал, а найденные деньги нажиты 30-летним честным трудом (он торговал изразцами со своего завода в Каретной части). Был проведен так называемый «повальный обыск» — опрос жителей околотка относительно жизни и поведения подозреваемого. Выяснилось, что гончарный мастер поведения хорошего и в законопротивных проступках не замечен, а тысячи три-четыре «нарочитого капитала» запросто иметь может.

Тут и Козьмин 1 июня вдруг взял своё последнее признание обратно, заявив, что сделал его «из робости» и в надежде, что дядя по-родственному за него заплатит, а украл он всего 150 руб. и 20 чрв. — то что у него и найдено было. 8 июня он подтвердил эти показания, присягнув крестным целованием при священнике Исаакиевского собора. Следственное дело передали в Полицейскую Экспедицию, туда же был отправлен Козьмин, а Смиряев был отпущен с выдачей под расписку отобранных у него денег.

Естественно, такой оборот абсолютно не устроил Камерона — украденное-то ему не вернули. Он обратился с жалобой на неправильное и мягкое, по его мнению, ведение следствия к самому Военному Губернатору Санкт-Петербурга — всесильному графу Фон дер Палену. Тут на арену и выходит наш частный пристав Франц Дементьевич. Военный губернатор приказал провести переследование, поручив его своему протеже, Инспектору (так ещё при Павле I назвали частных приставов) Литейной части, коллежскому асессору Морелли. Хотя данная полицейская часть не имела никакого отношения к месту преступления, Палену закон был не указ и он, видимо, был полностью уверен, что его подручный сделает всё быстро и как следует.

Франц Дементьевич, будучи в должности инспектора всего лишь пару месяцев, рьяно взялся за дело и полностью оправдал ожидания своего патрона. В ночь на 11 июня в съезжий двор Литейной части [3] был доставлен Козьмин. Туда же был вызван священник Воскресенской церкви Иоанн Свиязев для «увещания» обвиняемого. В его присутствии Козьмин «раскололся»: под вторичной присягой показал, что украл у Камерона ассигнациями 3785 руб. и 62 червонца, из них 3500 отдал на сбережение дяде.

К вечеру в съезжую привезли и Смиряева. После ночного допроса утром 12 июня в Частном суде при том же священнике и других свидетелях он подписался на присяжном листе, признав, что взял от Козьмина на хранение 3500 руб. «не заведомо краденых» (т.е. не зная об их происхождении). При этом он подал прошение военному губернатору, включавшим собственно признание, а также просьбу: освободить его от суда, если Камерон после получения своих денег отзовёт иск. 3500 Смиряевских рублей плюс Козьминские 150 ассигнациями и 20 червонцев были переданы купцу под расписку, иск был отозван, а недостающую сумму в 135 ассигнациями и 42 червонцами Камерон «простил», обещав «не чинить взыскания». Рапорт Морелли об окончании дела вместе с прошением Смиряева и распиской Камерона был отослан Фон дер Палену.

15 июня военный губернатор приказал:

19 июня приказ дошёл до Литейной части. Козьмина высекли, Смиряев был отпущен домой, Камерон удовлетворённый «уехал отсель» — дело можно закрывать. Но не тут-то было!

Распоряжения Фон дер Палена от 15 июня оказались в числе последних, отданных им в качестве военного губернатора (официально он был отправлен в отставку даже днём раньше). Александр I избавлялся от главных заговорщиков, одним своим присутствием напоминавших ему о собственной неблаговидной роли в убийстве отца. Первым он отстранил Палена, всё более забиравшего власть не только в Санкт-Петербурге, но и во всей Империи. Граф был отослан в своё имение в Курляндии, а 17 июня на его месте сидел уже новый правитель столицы — будущий герой-полководец Отечественной войны, князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. Ветер переменился, и это непосредственно отразилось на судьбе Морелли.

На следующий день после освобождения Смиряева его дочь Прасковья подала жалобу новому военному губернатору. В ней она заявила, что

«Частный Пристав Морелли с ужасною строгостию в ночное время при держании отца в цепи и железах, связав руки назад веревкою крепко, и при дрании бороды [4], вынудил ложное признание.»

Просила с Морелли «поступить по законам», а отданные Камерону 3500 руб. возвратить её отцу. Кутузов, не особо вникая, посчитал, что дело его предшественником было всё-таки успешно закончено, и оставил жалобу без последствий.

Семья Смиряевых, однако, не смирилась и 12 августа уже сам гончар подаёт аналогичную Всеподданнейшую жалобу непосредственно Его Императорскому Величеству, добавляя, что случай сей причинил его жене такой страх, что она чрез несколько дней лишилась жизни. Прошение попало на благодатную почву — Александр I всё ещё имел реформистский настрой, и помимо прочего намеревался либерализовать пенитенциарную систему (в сентябре 1801 г. выйдет указ об отмене пыток). Государь повелел Кутузову строго рассмотреть сие дело и доложить о результатах.

Военный губернатор не мог ослушаться монаршей воли и на этот раз вникнул в дело основательно. Он поручил Обер-полицмейстеру Овсову произвести внутреннее расследование. Были опрошены 15 свидетелей: как подписавшиеся под признанием и присягой Смиряева, так и просто присутствовавшие в съезжем дворе с 10-го по 19-е июня. Это были в основном полицейские чины и они естественным образом выгораживали Морелли: истязаний и принуждений де никаких не было, а посадка Смиряева «в стул» [5] и лёгкое связывание рук за спиной производились токмо ради того, чтобы тот не учинил над собой какого-либо несчастья.

Овсов также лично провёл «увещания» трёх главных фигурантов: Смиряева, Козьмина и Камерона, пытаясь вывести их на «путь истины». После беседы с первым обер-полицмейстер заключил, что Смиряев несколько сгустил краски, описывая во Всеподданнейшем прошении свои злоключения, но стоял на том, что признание сделано под давлением, не снеся тяжести надетого на него стула и вязания рук, страшась продолжения оного. Крестьянин Козьмин, подтвердив кражу только 150 ассигнациями и 20 червонных рублей, сказал, что к конечному признанию его принудил угрозами Морелли. Камерон же на просьбу, открыть истинную сумму пропавших у него денег, вдруг заявил, что на самом деле у него пропала ещё большая сумма — 4250 руб. — точь в точь, что нашли у Смиряева. Показания свидетелей и результаты «увещаний» Овсов положил на стол военному губернатору.

Внимательно изучив материалы, Кутузов представил Государю своё заключение по этому делу, состоявшее из 9 пунктов. Отмечалось небрежное ведение следствия без отработки всех версий преступления, несоблюдение судебных и других правовых процедур (передача дела в другую полицейскую часть, установление наказания бывшим военным губернатором без суда только на основе рапорта частного пристава). Не укрылось от взора Кутузова неубедительность свидетельских показаний полицейских чинов, явно защищавших честь мундира. Ставились под сомнения все заявления Камерона, постоянно увеличивающего сумму ущерба.

Досталось и церкви — вторичная присяга Козьмина была вопиющим нарушением и «оскорблением самой религии», да и вообще, присутствие священника Свиязева в течение двух дней при всех допросах сделало его «орудием беззаконности». Кутузов лично общался со священником и из разговора с ним вынес, что тот «требует сам сильнейшего увещания».

Оценивая непосредственно проступок Морелли, Кутузов замечал, что жёсткие методы и средства (ночной допрос, посажение в цепь со стулом, связывание рук и т. д.) не оставляют сомнений в принуждённости показаний Смиряева. «При слабости его [Смиряева] сил и Духа, от глубокой старости происходящей, могло извлечь у него всякое признание».

На основании этого заключения Александр I передал дело в Сенат, который согласно его воле порешил:

Заметим, что передача дела в Сенат состоялась через год после подачи жалобы гончарного мастера. К этому моменту инспектор Морелли с ноября 1801 г. уже был в отставке, военный губернатор Кутузов и обер-полицмейстер Овсов уволены со своих постов, купец Камерон, почуяв неладное, ретировался в Англию и сказался больным, а сам пострадавший Смиряев скончался. Тем не менее со скрипом, но бюрократические колеса судебной машины завертелись.

В конце осени 1802 г. бывший частный пристав предстал перед Уголовной Палатой. В ходе слушаний Морелли полностью отрицал свою вину и какое-либо принуждение Смиряева к даче показаний (не употреблял средств, оскорбляющих человечество). Факты посадки в стул и лёгкое связывание рук им признавались, но якобы из соображений, чтобы подозреваемый с собой ничего сделал, поскольку слова и вид того приводили пристава в сомнение.

Параллельно шло разбирательство в Народном Суде. Здесь пока так и не отданный в рекруты Козьмин 18 декабря подтвердил свои прежние показания, но, чутко держа нос по ветру, присовокупил красочные описания ужасов обращения с ним в обоих полицейских участках. В первом — его якобы насильно кормили солёными сельдями, а воды не давали, сажали в стул с крепко завязанными сзади руками, вынужденное признание писалось хоть и его рукой, но ею буквально водил полицейский офицер под диктовку Камерона (позже Сенат дезавуирует эти показания, признав почерк и «речения» в означенном документе принадлежащем Козьмину). В Литейной же части — рассказывал Козьмин, — Морелли будто бы бил его по щекам и угрожал применить палки, которые тут же и велел приготовить, а «из своих рук бил его тростью». Убоявшись, крестьянин писал то, что приказывал инспектор.

В результате Уголовная Палата, утверждая решение Народного Суда в части, касающейся Морелли, постановила: продержать его месяц в тюрьме, взыскать с него в пользу наследников Смиряева «за увечье и безчестье» 10 рублей и запретить вплоть до высочайших повелений занимать какие-либо должности.

Судебное разбирательство, однако, не могло так быстро закончиться — надо было ещё взыскать с Камерона деньги с процентами и вернуть их семье Смиряева. Представитель и управляющий имуществом Камерона в России, английский купец Кларк так искусно затягивал дело, обставляя его всяческими правовыми и бюрократическими уловками, что добиться положительного результата было решительно невозможно. Таким образом тяжба затянулась ещё на три года.

К этому времени либерализм Императора иссяк и он очередной раз сменил гнев на милость. Ещё раньше (в 1803 г.) Его Императорское Величество Всемилостивейше пожаловало отставному инспектору пожизненную пенсию в 600 руб. в год, тем самым послав внятный сигнал правоприменителям. Само Дело было вновь отправлено на ревизию в Сенат. К нему было приложено прошение Морелли с изъяснением своей позиции и мотивировки действий.

Отставной инспектор вновь утверждал свою невиновность и обвинял бывшего военного губернатора Кутузова в том, что тот дал делу совсем другое течение, основываясь на догадках и простых уверениях в искренности Смиряева и Козьмина. Морелли жаловался, что Уголовная Палата, превысив законную меру, неправедно отяготила его судьбу, и просил оказать ему законное покровительство: защитить его беспорочную и похвальную службу, за каковую он неоднократно удостаивался Высокомонарших благоволений.

Прошло ещё 3 года и летом 1806 г. Сенат наконец ставит в Деле жирную точку. Вполне согласуясь с консервативными настроениями Государя, он одномоментно прекращает тяжбу, вынося неожиданное решение. Решение, которое вроде бы совсем не вытекало из предыдущих заключений Кутузова, постановлений Уголовной Палаты и Народного суда, да и самого Сената осени 1801 г. Его суть, если говорить кратко, заключается в том, что Государство в лице его полицейских органов всегда право.

Происходит оправдание бывшего частного пристава. В качестве главного обоснования берётся на вооружение «царица доказательств» — признание вины: «понеже собственное признание есть лучшее свидетельство всего света». Факт применения пыток не отрицается, но полностью оправдываются объяснениями Морелли о необходимости использования жёстких мер к допрашиваемому, да и меры эти в духе времени совсем не полагаются жёсткими и чрезвычайными. Показания полицейских в пользу их коллеги, явно защищавших честь мундира, трактуются без всяких сомнений. Единственное, что вменяется в вину — несоблюдение во всей точности предписанного порядка и процедуры следствия (типа изучения подробностей и обстоятельств похищения денег). Но с другой стороны, — замечает Сенат, — нужды в этом не было, так как обвиняемые и так «добровольно» сознались, а нарушение правил отнесено на счёт опального Фон дер Палена, своевольно без суда вынесшего приговоры. Поскольку по ходу разбирательств не было открыто, чтобы Морелли имел какой-либо умысел или пристрастие, и, кроме того, он уже находился под судом 3 года и 8 месяцев, то этот срок служит достаточным наказанием для полицейского чиновника, не замеченного ранее в предосудительных проступках и отмеченного знаками Высочайшего благоволения. Итак Морелли был оправдан.

Что касается истцов — Смиряева и его наследников, — то Сенат в противостоянии маленького человека с Империей, сам являясь её частью, естественно становится на сторону последней. Здесь достаточно цинично используется перекладывание ответственности на плечи жалобщика: если челобитчик не смог доказать тяжкое обвинение, то сам подлежит наказанию. Наказывать, однако, не стали, но в возврате каких либо денег Смиряевым бесповоротно отказали. Скажите спасибо, что не посадили. (Немалую роль в таком решении сыграло и то, что физически взыскать деньги с английского купца за 4 года так и не смогли.)

Окончательный вердикт Правительствующего Сената в виде доношения на имя Его Императорского Величества вынесен в 6 июня 1806 г. Ещё через полгода — 12 декабря — Государь начертал на документе резолюцию: «Исполнять».

Следует сказать несколько слов о реакции Церкви. На запрос о якобы неправедных действиях священника Иоанна Свиязева Духовная Консистория дала жёсткий ответ в стиле: «не суйтесь не в своё дело». Сколько надо, столько и будем «увещать». Вменяемое священнику нарушение в виде проведения вторичной присяги, оправдывалось его неведением о сделанном ранее крестном целовании в другом участке. Свиязев совсем не уловил сарказма в словах Кутузова о том, что он сам «требует увещания» — в своём объяснении отец Иоанн искренне недоумевает, что имел в виду военный губернатор — он, мол, никакого «увещания» не просил. Короче, Консистория ни на йоту не признала вину своего подопечного, а, наоборот, сочла нужным благодарить его за то, что тот соглашается на нелёгкую миссию в изыскании истины в столь тяжких условиях.

Так закончилось почти шестилетнее Дело о краже денег у Камерона. Пострадали наследники Смиряева, потерявшие не только деньги, но и родителей. Пострадал и Морелли, хоть формально и оправданный, но всё-таки загубивший свою карьеру. Единственной выигравшей стороной представляется английский купец, получивший, похоже, компенсацию в большем объёме, чем была его реальная потеря.

Из этого дела нелишне будет извлечь «уроки истории», дабы изыскания не пропали втуне. Применительно к России, естественно.

Примечания

1. Вероятно речь идёт о Вальтере Камероне (Walter Cameron), по нашему мнению, брате знаменитого архитектора Чарльза Камерона (Charles Cameron) (1743−1812).

2. Это ещё вопрос, какую точно сумму недостачи обнаружил Камерон. В дальнейшем она неоднократно повышалась, и возникает обоснованное сомнение: не решил ли купец покрыть свои убытки за счёт других.

3. Съезжий двор (съезжая) — полицейская управа с помещением для арестованных. Съезжий двор Литейной части находился между Фурштатской, 28, и Сергиевской, 49. Во дворе до сих пор видна пожарная каланча.

4. «Драние бороды», как было показано в деле, производилось другим офицером, а не Морелли.

5. «Стулом» называлась большая дубовая колода, весом свыше 20 кг, с вбитой в неё цепью, свободный конец которой закреплялся с помощью ошейника и замка на шее колодника. Передвигаться с такой тяжестью было мучительно трудно. Шейные рогатки, стулья и шейные цепи официально уничтожили по указу Александра I в 1820 году, хотя фактически их продолжали использовать и позже.