Великий цензор или полезнее всего – запретить

Работая с такой деликатной и сложной сферой как информационное право, мне приходится констатировать, что законодатель в данной сфере идет по стремительному пути «закручивания гаек» и внедрения все новых и новых запретов.

Причем меня как юриста эта тенденция стимулирует, и в некоторой степени радует, поскольку она дает стимул для работы мозга, которому только дай волю найти дырку в этих дурно скроенных законодательных заборах.

Но вся эта радость моментально рассеиваться, когда ловкая мысль сталкивается с цензурой, и речь идет не о классической чиновничьей цензуре, над которой можно было посмеяться и ловко перекроить материал в безобидную форму, но все с тем же ядовитым и острым содержанием, а самоцензура, когда вроде бы адекватный человек, способный отличить хорошее от дурного, видящий эту незримую грань дозволенного в словах и мыслях, сам начинает из страха перед чиновником или еще по неведомому суеверию начинает сам себя ограничивать в мыслях и словах, придумывая себе и окружающим абсурдные обоснования самозапретов, которые порой идут дальше законодательного контроля.

Я почти убежден, что эта чудовищная самоцензура, не имеющая ничего общего с аспектами приличия и уровнем образования, а взращённая исключительно бюрократическим угнетением и склонностью властьнеимущих к подобострастию, уже обрела свойство гена, который прочно сидит в ДНК.

Исторический интерес составляет вопрос развития этого гена, то есть как цензура развивалась и как выглядели динозавры, которые несли эту цензуру в массы, заражая здоровое сознание таким вирусом.

Одного такого тираннозавра я нашел в повести Валентина Пикуля с говорящим названием «Полезнее всего — запретить». Главный герой — Красовский Александр Иванович, тайный советник, председатель Комитета иностранной цензуры, живший и творивший в эпоху под стать его мракобесию — царствование Николая I, т. е. эпоху неосвященного бюрократизма. Вот некоторые отрывки из этой повести, которые наиболее ярко описывают деятельность нашего экземпляра.

Вышел он из семьи благочинной; отец его, протоиерей Иоанн, был духовным собеседником императора Павла I, служил смотрителем придворной церкви; ученый священник, отец Иоанн оставил свое имя в русской этимологии, за что и попал в члены Российской академии. Отпрыск этого почтенного лингвиста, воспитанный в страхе Божием, сначала подвизался в амплуа переводчика, затем был библиотекарем, а в 1821 году заступил на пост цензора и с этой стези уже не свернул, обретя славу самого лютейшего скорпиона. Сначала он служил в цензуре внутренней, досаждая писателям придирками такого рода, которые служили пищей для забавных анекдотов.

Например, Дашков жаловался стихотворцу Дмитриеву, что «у Красовского всякая вина виновата: самому Агамемнону в Илиаде (Гомера) запрещается говорить, что Клитемнестра вышла за него замуж будучи девой…” Красовский не уступал:

- Честь и хвала девице, сумевшей в святости донести до мужа самое драгоценное на свете. Но русский читатель — это вам не Агамемнон, и он, прочтя «Илиаду”, сразу пожелает разрушить непорочность своей кухарки или же прачки… Нельзя!

Какой-то поэт писал красавице: «Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной…” Красовский от любви был весьма далек, зато он узрел нечто другое:

- И не совестно вам писать, будто вы «близ нея к блаженству приучались”? Наша вселенная имеет законные власти, несущие всем нам блаженство свыше в виде указов или инструкций, а вы, сударь, желаете испытать блаженство подле своей любовницы… Так постыдитесь развращать наше общество! Нельзя.

Другой поэт датировал стихи в день Великого поста, и от этого совпадения Красовский пришел в тихий ужас:

- Ведь империя-то погибнет, ежели наши стихотворцы учнут прославлять любовные утехи в день Господень, когда каждый верноподданный желает возноситься душою к небесам, взыскуя у Господа едино лишь милостей его… Нельзя!

Рукою бестрепетной он похерил крест-накрест статью о вредности грибов, а соображения его были весьма здравыми.

- Помилуйте, — доказывал он (и доказал), — как можно писать о вредности грибов, ежели грибы постная пища всех верующих, и, подрывая веру в грибки, злонамеренный автор умышленно подрывает основы народного православия… Нельзя!

11 мая 1832 года состоялся крутой взлет карьеры Красовского: его назначили председателем Комитета иностранной литературы. Русские писатели от него избавились, зато худо стало писателям иностранным. Худо, ибо — по мнению Александра Ивановича — вся западная литература являла собой «смердящее гноище, распространяющее душегубительное зловоние”. В самом деле, как подумаешь о тлетворном Западе, так волосы дыбом встают — ведь один тамошний Бальзак чего стоит!

- Полезнее всего — запретить, — рассуждал Красовский…

Красовский, как и все бюрократы, обожал любое, пусть даже бесполезное, занятие, лишь бы создавать видимость напряжения его чиновного аппарата. При нем писанина ради писанины достигла гомерических размеров, он и сам вязнул в бумагах, словно заблудшая скотина в болоте, но ему очень нравилось видеть себя в окружении бумаг, бумажек и бумажонок, которые усиленно переписывались, копировались, откладывались, перекладывались, нумеровались, различаясь по алфавиту и по датам… Наконец настал великий день, когда Красовского озарило свыше:

- Стоп! — заорал он. — Отныне для красоты казеннобумагописания повелеваю употреблять разноцветные чернила. Это будет прекрасно! Чернилами красными выделять существенное, синими — объясняющее, а черными выписывать отрицательные явления в литературе этой дотла прогнившей Европы…

Система проверки иностранной литературы была оформлена Красовским в три несокрушимых раздела:

1) литература запрещенная,

2) дозволенная, но с купюрами в тексте, и

3) позволительная…

Однажды к нему в кабинет ворвался некий господин, исполненный благородной ярости, и развернул перед ним томик стихов Байрона, угодивший во вторую категорию.

- Полюбуйтесь на свое варварство! — возопил он, едва не плача. — Я выписал эту книгу из-за границы, а ваши цензоры вырезали из нее целую поэму… Всю — целиком!

На лице Красовского появилось умильное выражение.

- Дайте-ка этого Байрона сюда, — попросил он и, взяв книгу, вдруг стал кричать на посетителя: — Как вы смеете защищать этого крамольного автора? Почему сами не пожелали вырезать из книги богохульные страницы? Вы чиновник? Вот и прекрасно. Я обладаю правом обратиться к полиции, чтобы впредь она надзирала за вашим чтением…

Революция 1848 года в Европе доставила цензору немало хлопот, тоже способствуя его возвышению. Ясно, что вся крамола, уже проверенная на таможне, беспощадно резалась, уничтожалась в «читальне” цензурного Комитета, но однажды Красовского вдруг осенило:

- Н о т ы! — истошно завопил он. — Мы совсем забыли о нотах… Откуда мы знаем, что станут думать в публике, слушая музыку, развращенную революцией!

Все примолкли. Один только нетрезвый Родэ заметил:

- Ноты мы читать не умеем, и тут без рояля и оркестра не обойтись. И дирижера надобно, чтобы палкой махал. Только вот беда — мы играть не умеем. На барабане я еще могу так-сяк отобразить свое волнение, а дале — пшик!

- Господа, неужели никто не умеет играть на рояле?

- Ни в зуб ногой, — хором признались чиновники, которым и без музыки хватало всякой работенки.

- В таком случае, — распорядился Красовский, — прошу придирчивее вникать в песенный текст под нотами — не содержится ли в словах романсов крамольных призывов к беспорядкам?..

Дальше — больше! Вдруг взбрело Красовскому в дурную башку, что эта подлая, завистливая и давно разложившаяся Европа засылает в недра России крамольные прокламации, которые следует искать… в мусоре на городской свалке. Скоро во дворе цензурного ведомства выросла гора бумажной макулатуры из разодранных книг, газетное рванье и ошметки журналов, годные лишь для заворачивания «собачьей радости” в неприхотливых лавчонках окраин столицы.

- Ищущий да обрящет! — зычно возвестил Красовский.

Эта фраза звучала в его устах как призыв к атаке.

Никогда и ничем не болея, питаясь едино лишь великопостною пищей, ни разу в жизни, не посетив даже театра, Красовский был сражен наповал поражением отси. Вернее, ему, бюрократу, было глубоко безразлично, кто там и кого побеждал в Севастополе, — его убило новое царствование Александра II, в которое публика открыто заговорила о необходимости реформ и гласности; Красовский был потрясен, когда до него дошли слова самого императора:

- Господа, прежний бюрократический метод управления великим государством, каковым является наша Россия, считайте, закончился. Пора одуматься! Хватит обрастать канцеляриями, от которых прибыли казне не бывает, пора решительно покончить с бесполезным чистописанием под диктовку начальства… Думайте!

И тут случилось нечто такое, чего никто не мог ожидать.

Красовский, смолоду согнутый в дугу унизительного поклона, неожиданно выпрямился, а его голос, обычно занудный и тягомотный, вдруг обрел совсем иное звучание — протестующее:

- Как? — рассвирепел он. — Сократить штаты чиновников и бумажное делопроизводство, без коего немыслимо управление народным мышлением? Чтобы я перестал писать, а только разговаривал с людьми? Господа, да ведь это… р е в о л ю ц и я!

Поворот в настроениях Красовского был слишком резок, почти вызывающий: он, всю жизнь куривший фимиам перед власть имущими, решительно перешел в лагерь чиновной «оппозиции”, нарочито — назло царю! — указав в своем Комитете, чтобы чиновники усилили цензурный режим, чтобы не жалели бумаг и чернил, чтобы писали даже больше, нежели писали раньше — до реформ.

- Бумагопроизводство следует расширить, — указывал он. — Я знать не желаю, о чем там наверху думают, но в моем Комитете каждая бумага должна получать бумаги ответные. А мы, яко всевидящие Аргусы, утроим надзор за веяниями Запада, кои никак не вписываются в панораму российского жития… Вот, пожалуйста, новый журнал дамских мод из Парижа! Нарисована дама как дама. Но спереди у нее на платье подозрительный разрез, сзади тоже обширная выемка. На что они нам намекают? Нельзя…

Смерть сразила его разом, и в Петербурге гадали:

- Ну ладно на этом свете… тут все понятно. Но зачем этот человек понадобился на том свете?

Такой персонаж, безусловно, кажется комичным и вызывает легкую улыбку, но, когда понимаешь, что такие Красовские были, есть и будут, а мысль, что с чудачеством этих господ приходится считаться внушает бесконечный ужас и даже отчаянье.