Два отречения Николая II

Опубликовано: 27 февраля 2017 в 20:20 Распечатать Сохранить в PDF

Когда-то, еще в начале войны, министр иностранных дел Сазонов твердо заявил, что «революция никогда не будет нашим оружием против Германии».

Немцы не были столь щепетильны в выборе средств политического воздействия на противника. Подрывная деятельность против Российской империи велась ими через международного авантюриста Александра Гельфанда, известного в кругах немецкой и русской социал-демократии под партийным псевдонимом Парвус (от лат. parvus — малый.). Гельфанд считал, «что русские демократы смогут добиться своих целей только при полном уничтожении царизма и разделе России на более мелкие государства», а, стало быть, интересы русского революционного движения совпадают с интересами германского правительства. В 1915 году он предложил германскому министру иностранных дел фон Ягову системный план выведения России из войны и получил под это крупные суммы. Главная ставка делалась на разжигании рабочих беспорядков, особенно в Петрограде и черноморских портах — с расчетом на то, что они перерастут во всеобщую политическую забастовку, которая приведет к падению самодержавия, развалу Российской империи, а с нею и русской армии.

9 января 1916 года Гельфанду при помощи неких русских посредников, оставшихся неизвестными, удалось устроить в Петрограде массовую забастовку в память о «Кровавом воскресенье». Число демонстрантов, вышедших в этот день на улицы, по некоторым данным, достигало ста тысяч.

Следующая волна рабочих беспорядков прокатилась по столице в феврале, в связи с забастовкой на Путиловском заводе. И хотя эти волнения не переросли во всеобщую стачку, они стали своеобразной репетицией более грозных событий, разыгравшихся в Петрограде спустя ровно год.

С началом февраля 1917 года к властям вновь стали поступать доклады о забастовках. На Путиловском заводе вызванная полиция была встречена «градом железных обломков и шлака».

Председатель Думы Родзянко во время своей последней встречи с императором 23 февраля уже не сдерживал себя. «Я вас предупреждаю, — заявил он Николаю II, — я убежден, что не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать». «Ну, Бог даст», — ответил государь. «Бог ничего не даст, — дерзил Родзянко, — вы и ваше правительство все испортили, революция неминуема».

Однако в последующие дни забастовки пошли на убыль, и накануне отъезда императора в Ставку министр внутренних дел Протопопов заверил его, что порядок в столице полностью восстановлен.

Утро 8 марта (23 февраля по ст. ст.) Николай II встретил в Смоленске, в вагоне царского поезда. Снаружи было ветрено, но ясно. Несколько часов, остававшихся до Могилева, царь провел за чтением французской книги о завоевании Галлии Юлием Цезарем.

В Ставке государя встретил генерал Алексеев с обычным часовым докладом о положении дел на фронтах. Верховный главнокомандующий не был настроен на работу. По сути, он совершил побег из столицы с ее утомительным круговоротом политических интриг, ежедневных аудиенций и министерских запросов. «Мой мозг отдыхает здесь, — написал он жене вскоре по приезде в Могилев. — Здесь нет ни министров, ни беспокойных вопросов, заставляющих думать. Я считаю, что это мне полезно…». Достичь полного душевного покоя мешало только отсутствие сына, оставшегося в Царском Селе. «Пусто показалось в доме без Алексея», — записал царь в своем дневнике вечером 8 марта. В письме к супруге также посетовал: «Мне очень не хватает получасового пасьянса каждый вечер. В свободное время я здесь опять примусь за домино». И еще — немного досаждал кашель.

Демонстрация женщин.jpg
Демонстрация женщин в Петрограде 8 марта 1917 года

В Петрограде в этот день было неспокойно. Руководители рабочих организаций решили отметить Международный день работницы митингами, шествиями и забастовками. Поверх многотысячных толп колыхались алые полотнища транспарантов с требованиями: «Хлеба!» и «Долой войну!». Власти не придали уличным беспорядкам большого значения. Протопопов занес в дневник: «Не произошло ничего особенного». Беспокоить царя по пустякам не стали.

О происходящем в столице Николай II узнал только на следующий день из телеграммы императрицы Александры Федоровны. Спустя еще сутки от нее же пришло успокаивающее письмо: «Бесценное, любимое сокровище! Восемь градусов, легкий снежок — пока сплю хорошо, но несказанно тоскую по тебе, любовь моя. Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи… Это — хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы дома. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо себя вести… Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать. Не надо стрельбы, нужно только поддерживать порядок и не пускать их переходить мосты, как они это делают».

Этот субботний день, 10 марта, царь провел, разрываясь между суетным и вечным. Он позволил себе встать позже обычного. Утренний доклад Алексеева был тревожным: снежные бури, бушевавшие несколько дней, занесли железнодорожные пути, поставив армии в критическое положение. Нужно было срочно разгрести снежные заносы, иначе через три-четыре дня в войсках мог разразиться настоящий голод. После обеда Николай заехал в Свято-Никольский монастырь, чтобы приложиться к иконе Божией Матери, потом, по обычаю, совершил пешую прогулку — по шоссе на Оршу. Вернувшись в город, он отстоял всенощную в кафедральном соборе Трех Святителей.

В рабочем кабинете его дожидались деловые бумаги, которым пришлось посвятить весь вечер. Среди прочего государь ознакомился с донесениями командующего войсками Петроградского военного округа генерала Сергея Семеновича Хабалова и дворцового коменданта генерала Владимира Николаевича Воейкова. С их слов выходило, что положение в столице намного хуже, чем следовало из описаний императрицы. Хулиганствующих «мальчишек и девчонок» считали уже под двести тысяч, они громили лавки и полицейские участки, избивали приставов и полицмейстеров. Войска пока что разгоняли бушующие толпы без применения оружия, хотя одиночные выстрелы с обеих сторон уже раздались.

Нерешительность городских властей показалась Николаю недопустимой, и он приказал генералу Хабалову «завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».

Получив царскую телеграмму, Хабалов окончательно растерялся. «Она меня хватила обухом», — вспоминал он впоследствии. Этот «тыловой» генерал, проведший почти всю войну военным губернатором спокойного Урала, не мог взять в толк, как возможно «завтра же» разогнать по домам двести тысяч людей.

Поздно вечером на внеочередном заседании правительства трое министров выступили за подавление волнений вооруженной силой, хотя военный министр Беляев и сокрушался о том, какое «ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы"*. Под их давлением генерал Хабалов отдал приказ войскам Петроградского гарнизона при необходимости стрелять в восставших, но только после троекратного предупреждения.

*Между тем союзники России по Антанте действовали в подобных случаях без колебаний. 24 апреля 1916 г. полторы тысячи ирландских повстанцев во главе с П. Пирсом подняли в Дублине восстание против британского владычества. Их действия были поддержаны 200 членами профсоюзной милиции и Ирландской гражданской армией. Повстанцы захватили дублинский почтамт, вывесили на нем ирландский флаг и провозгласили независимость провинции. Спустя неделю английские войска взяли Дублин. При штурме активно применялась артиллерия, безжалостно громившая жилые кварталы города. Потери дублинцев исчислялись следующими цифрами: 450 человек убитыми (из них 300 горожан), 2614 тяжело раненых и умирающих. 15 руководителей восстания был приговорены к смерти.

Наутро 11 марта умиротворяющие звуки воскресного перезвона колоколов потонули в гуле мятежа. Войска применили оружие неохотно и лишь в нескольких местах города. Самое ужасное кровопролитие случилось на Знаменской площади, где в ходе разгона толпы было убито и ранено около 80 человек. Но эта бойня уже не могла повлиять на забастовщиков и демонстрантов, количество которых достигло 300 тысяч. В некоторых частях города полиция и солдаты встретили ожесточенное сопротивление. На улицах начали появляться баррикады. Масла в огонь подлил бунт 4-й роты запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка, солдаты которой открыли огонь по правительственным силам. Бунтовщиков быстро разоружили при помощи верных частей Преображенского полка, однако наказаны были только зачинщики (19 человек) и всего лишь арестом. На показательный расстрел по решению военно-полевого суда власти не решились.

Государственной власти в собственном смысле слова в Петрограде уже не было. Среди представителей высших административных и законодательных органов царило полное смятение. Председатель Думы Родзянко в личной беседе с Председателем Совета министров князем Николаем Дмитриевичем Голицыным убеждал его подать в отставку, чтобы очистить место для человека, облеченного «доверием народа». Министр внутренних дел Протопопов требовал схватить Родзянко, в то время как находившийся в Ставке генерал Дмитрий Николаевич Дубенский полагал: «Первое, что надо сделать, — это убить Протопопова, он ничего не делает, шарлатан».

Генерал Хабалов, попытавшийся объявить о переводе Петрограда на осадное положение, столкнулся с открытым саботажем. Сначала он долго не мог найти типографию, которая согласилась бы отпечатать текст его приказа, а когда тысячный тираж листовок все-таки был готов, выяснилось, что его некому расклеить по городу: градоначальник Александр Павлович Балк доложил, что у него нет для этого ни людей, ни кистей, ни клея. Несколько листков, все-таки развешанных на решетке Александровского сада стараниями двух околоточных, были тут же сорваны демонстрантами.

В понедельник 12 марта вышла из повиновения последняя сила, удерживавшая Петроград от сползания в хаос, — армия. Войска Петроградского гарнизона были перенасыщены запасными гвардейскими батальонами, причем невероятно раздутого состава — от полутора тысяч до 12−15 тысяч человек. По сути, эти подразделения не были боевыми частями гвардии. Обучавшиеся в них молодые солдаты только готовились к переводу в полки, чьи названия носили их батальоны; многие не были даже приведены к присяге. Необстрелянное пополнение, не привыкшее к дисциплине и содержавшееся к тому же в отвратительных бытовых условиях, становилось легкой добычей революционной пропаганды.


Солдаты и офицеры Петроградского гарнизона. Март 1917 года

Роковой выстрел, убивший Русскую Императорскую армию, прозвучал ранним утром 12 марта. Стрелял фельдфебель учебной команды запасного батальона Волынского полка Кирпичников, а оружие его было направлено не в сторону бунтовщиков, а в спину начальника команды штабс-капитана Лашкевича, который, не добившись от мятежных солдат подчинения своим приказам, попытался покинуть их сходку. После расправы с начальством взбунтовавшийся батальон присоединился к рабочим. Его примеру последовали другие части Петроградского гарнизона. Лейб-гвардии Литовский полк расстрелял своего командира, в лейб-гвардии Преображенском полку был убит командир батальона. К исходу следующего дня на сторону революции перешли 127 тыс. солдат. Генерал Хабалов мог положиться только на небольшой отряд георгиевского кавалера полковника Александра Павловича Кутепова, насчитывавший немногим более тысячи человек.

В тот же день Совет министров, собравшись на свое последнее заедание, принял решение о самороспуске. Его властные полномочия принял на себя новый орган — Временное правительство (Временный комитет Государственной думы) в составе: М. В. Родзянко (председатель), члены «Прогрессивного блока» Н. В. Некрасов, А. И. Коновалов, И. И. Дмитрюков, В. В. Шульгин, С. И. Шидловский, П. Н. Милюков, М. А. Караулов, В. Р. Львов, В. А. Ржевский, И. Н. Ефремов, а также меньшевик Н. С. Чхеидзе и социалист-«трудовик» А. Ф. Керенский. Одновременно в Таврическом дворце был избран Исполком Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, руководство в котором принадлежало эсерам и меньшевикам. Это был центр самых радикальных требований и лозунгов. Но его время еще не пришло. Временное правительство пользовалось поддержкой подавляющего большинства населения Петрограда, и Петроградский совет выразил свою готовность признать его верховенство.

Новой власти стали присягать воинские части. Толпы солдат, матросов, студентов, рабочих, государственных служащих низшего звена стекались к Таврическому дворцу — резиденции Думы. Здесь допоздна тянулся один нескончаемый митинг, торжествовали красные флаги и кумачовые транспаранты с намалеванной надписью: «Долой самодержавие!» В один из дней сюда пожаловал кузен Николая II, великий князь Кирилл Владимирович, с красным бантом на груди. Под восторженные овации собравшихся он привел к присяге Временному правительству вверенный ему Гвардейский экипаж. На верных царю государственных чиновников шли настоящие облавы. Их арестовывали и помещали в так называемом министерском павильоне Таврического дворца.

Между тем в Ставке в революцию все еще не верили, полагая, что в столице происходит «голодный бунт» (в Петрограде по непонятной причине были закрыты многие хлебные лавки и магазины, несмотря на то, что хлебных запасов в городе хватало по крайней мере на 10−12 дней). Царь относился к поступающим донесениям и предостережениям с крайним «фатализмом», по выражению генерала Дубенского. Один только свитский адмирал Константин Дмитриевич Нилов твердил: «Все будем висеть на фонарях, у нас будет такая революция, какой еще нигде не было».

К вечеру 12 марта, после получения свежих известий из столицы, настроение Ставки резко изменилось. Слабого Хабалова решено было заменить более энергичным боевым генералом. На эту роль был выбран Николай Иудович Иванов, известный своими успехами в подавлении солдатских волнений во время смуты 1905−1907 годов. В Харбине он успокоил мятеж без единого выстрела, а в Кронштадте действовал жестко, не останавливаясь перед репрессиями. За обеденным столом у государя Иванов узнал о своем назначении в Петербург главнокомандующим с диктаторскими полномочиями «для водворения полного порядка в столице и ее окрестностях». В помощь ему были отряжены снятые с фронта боевые части, численностью около 50 000 штыков и сабель (на самом деле, когда Иванов спустя два дня приедет в Царское Село, выяснится, что он вооружен только своей длинной бородой, по словам современника, — направленные ему в подчинение полки взбунтовались).

Той же ночью с 12 на 13 марта Николай II и сам выехал в Царское Село в сопровождении немногочисленной охраны, чтобы лично руководить наведением порядка в столице. Одновременно Родзянко была послана телеграмма, в которой выражалось Высочайшее согласие на создание ответственного перед Думой министерства. «Я берег не самодержавную власть, а Россию, — так объяснил царь свое решение окружающим. — Я не убежден, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу». Затем он указал, что теперь считает необходимым согласиться на это требование Думы, так как волнения дошли до бунта, противодействовать которому он не в силах.

14 марта царский поезд прибыл на станцию Малая Вишера. До столицы оставалось каких-нибудь 200 верст, но выяснилось, что дальше ехать нельзя — подъезды к Петрограду перекрыты революционными войсками. Свита убедила царя ехать в Псков, в штаб Северного фронта, возглавляемый генералом Рузским.

Это была последняя ошибка. По прибытии в Псков выяснилось, что царский поезд фактически оказался в ловушке. Рузский открыто перешел на сторону новой власти. Войдя в вагон государя, он заявил обомлевшим от неожиданности свитским генералам, что «теперь надо сдаться на милость победителя» и соглашаться на полную конституцию, иначе анархия будет расти, и Россия погибнет. Затем он имел долгий разговор с государем, убеждая его в резкой форме, что ответственное министерство теперь уже не удовлетворяет Государственную Думу и Временное правительство, и что для спокойствия России, для удачного продолжения войны, государь должен передать престол наследнику при регентстве своего брата великого князя Михаила Александровича.


Николай II в окне вагона царского поезда

Николай II слушал его, не возражая, и в конце сказал: «Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе ее общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает».

Все дальнейшие переговоры происходили через Рузского, который побудил Алексеева запросить мнение высшего генералитета об отречении. Больше никто, даже государь, не мог пользоваться телеграфом и телефоном.

15 марта, во второй половине дня, Рузский снова пришел к царю, чтобы ознакомить его с телеграммами, полученными от главнокомандующих фронтов: Брусилова (Юго-Западный фронт), Эверта (Западный фронт), Сахарова (Румынский фронт), великого князя Николая Николаевича (Кавказский фронт) и командующего Балтийским флотом адмирала Адриана Ивановича Непенина. Командующий Черноморским флотом адмирал Колчак отмолчался. Вся остальная армейская верхушка, «рыдая» и «коленопреклоненно», единодушно призывала самодержца принести жертву «во имя родины и династии» и отречься, поскольку «иного выбора нет».

Выслушав Рузского, царь объявил о своем желании оставить престол и подписал телеграмму соответствующего содержания на имя генерала Алексеева: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России, я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай». Сделано это было затем, чтобы отречение не выглядело уступкой думской депутации, приезда которой ждали в ближайшие часы.

Известие об отречении молнией разнеслось по царскому поезду, вызвав общее смятение. Одних оно заставило в изумлении замереть, других, как, например, полковника Мордвинова, — «вскочить с места». Комендант Воейков попытался получить объяснения из уст самого государя. Николай, показав ему стопку телеграмм командующих фронтами, произнес только: «А что мне осталось делать — меня все предали, даже Николаша» (великий князь Николай Николаевич).

Члены царской свиты были поражены спокойствием Николая II. Казалось, что государь не разделяет боли и скорби своих верных слуг. Спустя полчаса после отречения он уже как ни в чем не бывало гулял между поездами, беседуя с дежурным флигель адъютантом герцогом Лейхтенбергским и весело поглядывая по сторонам. Отрекся, «как сдал эскадрон», недоумевал генерал Дубенский, наблюдавший из окна вагона эту сцену в сильнейшем волнении.

Такое странное поведение объясняется тем, что Николай плохо представлял себе последствия своего отречения. Своими видами на будущее он поделился с придворным хирургом Сергеем Петровичем Федоровым, который с удивлением услышал, что бывший самодержец надеется жить в России как частное лицо и воспитывать наследника. Федоров вынужден был заметить, что «Вашему величеству никогда не разрешат жить в России, как бывшему императору», а цесаревичу Алексею, скорее всего, придется остаться в семье великого князя Михаила Александровича. После этого разговора царь крепко задумался и выразил желание отказаться от престола не только за себя, но и за сына, чтобы не разлучаться с ним.

Это свое решение Николай огласил поздно вечером, перед прибывшей из Петрограда депутацией, состоявшей из двух лиц — Гучкова и Шульгина, которых Временный Комитет Государственной Думы уполномочил на ведение переговоров. Все произошло «по-домашнему», в уютной обстановке царского вагона, обитого зеленоватым сукном. На государе был серый бешмет, сбоку на ремне висел длинный кинжал. Думские посланцы были одеты по-дорожному и имели «помятый» вид. Еще не зная о произошедшем, Гучков заговорил о тяжелой обстановке в стране и необходимости отречения в пользу наследника… Царь оборвал его речь, заявив, что уже обдумал этот вопрос и готов подписать необходимый документ, после чего поинтересовался, дозволено ли будет ему проживать в России, хотя бы в Ливадии. Гучков ответил отрицательно, добавив, что царю придется расстаться с сыном, потому что «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения».

На это Николай сказал, что он не может расстаться с сыном и потому передает престол своему брату Михаилу Александровичу. Еще примерно час ушел на составление и редактирование текста манифеста об отречении.

За двадцать минут до полуночи семнадцатый царь из династии Романовых подписал отречение — за себя и своего малолетнего наследника Алексея в пользу младшего брата Михаила. В то же время своим последним указом он назначил Верховным главнокомандующим русской армии великого князя Николая Николаевича.

Вернувшись в свое спальное купе, Николай занес в дневник краткое описание пережитого дня и завершил его словами: «Кругом измена, и трусость, и обман!"

Действительно, во всей многомиллионной русской армии нашлись всего два офицера — командиры III-го кавалерийского и Гвардейского конного корпусов, генералы граф Федор Артурович Келлер и Гуссейн хан Нахичеванский, которые открыто предложили себя и свои войска в распоряжение государя для подавления «мятежа».

Позже выяснилось, что телеграмма от имени генерала Хана Нахичеванского, но без его ведома была отправлена начальником штаба Гвардейского кавалерийского корпуса генерал-майором бароном А. Г. Винекеном. Сам же Хан Нихичеванский телеграфировал военному министру А. И. Гучкову неделей позже, когда его корпус уже присягнул на верность Временному правительству: «Довожу до сведения Вашего, что еще до дня присяги вся гвардейская кавалерия от старшего генерала до последнего солдата была и есть преисполнена желания положить жизнь за дорогую Родину, руководимую ныне новым правительством».

В первом часу ночи царский поезд покинул Псков. На следующий день, прибыв в Могилев, Николай заявил генералу Алексееву, что передумал и передал ему собственноручно написанное согласие на передачу престола цесаревичу Алексею. Телеграмму эту начальник штаба Ставки просто положил под сукно, «чтобы не смущать умы». К тому времени монархии в России уже не существовало. 16 марта Михаил Александрович объявил о том, что слагает с себя верховную власть.

Сразу же после этого последовали перемены в военном командовании. Великий князь Николай Николаевич был уволен с должности Верховного главнокомандующего. Вместо него руководство армией принял генерал Алексеев, а начальником штаба Ставки стал генерал Деникин. Гучков занял пост военного министра.

Спустя еще пять дней генерал Алексеев почтительно передал государю решение Временного правительства: «Ваше величество должны себя считать как бы арестованным». Последовало душераздирающее прощание государя с чинами штаба Ставки. Генерал Лукомский вспоминал: «Все были собраны в большой зале помещения дежурного генерала. Государь вошел и, сделав общий поклон, обратился к нам с короткой речью, в которой сказал, что благо Родины, необходимость предотвратить ужасы междоусобицы и гражданской войны, а также создать возможность напрячь все силы для продолжения борьбы на фронте заставили его решиться отречься от престола… Он обратился к нам с призывами повиноваться Временному правительству и приложить все усилия, чтобы война продолжалась до победного конца… Напряжение было очень большое. Некоторые не могли сдержаться и громко рыдали. У двух произошел истерический припадок. Несколько человек во весь рост рухнули в обморок. Между прочим, один старик конвоец, стоявший близко от меня, сначала как-то странно застонал, затем у него начали капать из глаз крупные слезы, а затем, вскрикнув, он, не сгибаясь в коленях, во весь свой большой рост, упал навзничь на пол. Государь не выдержал, оборвав свой обход, поклонился и, вытирая глаза, быстро вышел из залы».

Перед отъездом из Ставки Николай подписал обращение к войскам:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского власть перешла к Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.
В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролили крови, много сделали усилий, и уж близится час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает теперь о мире, кто желает его — тот изменник Отечеству, его предатель.
Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий».

Отставленный от дел самодержец и Верховный главнокомандующий под конвоем был препровожден в Царскосельский Александровский дворец, где он, наконец, воссоединился со своим семейством, также взятым под стражу.

Комментарии 30

Чтобы добавить комментарий, необходимо авторизоваться или зарегистрироваться на сайте
Пётр Патрусов 02.03.2017 | 21:3621:36

Для Евграфа

США была и есть религиозная страна и это им не мешает быть супер державой №1.

Evgraph Fedotov 02.03.2017 | 23:5723:57

Ключевое слово: "государственной". Первая статья поправок к ам. Конституции (принятая в 1791 г. -- !!!!) прямо запрещает учреждение государственной религии. Соответственно, никакая религия не может прямо влиять на государственные дела. Потому-то российские евреи в начале XX века и валили в Америку миллионами, хотя религиозного антисемитизма хватало и там. Но он не был государственным, а от антисемитизма рядовых граждан евреи защищаться умели.

Кроме того, у Православия исторически отношения с Модерном были гораздо сложнее, чем у Протестантских и даже Католической религий. Сложнее они, пожалуй, только у Ислама. Поэтому его особенно нужно было отделить от государства. Это еще Петр понимал.

Но не подумайте, что я в восторге от амерской религиозности, как раз наоборот. Именно ей мы обязаны таким "перлом" современности, как концепция американской исключительности. Чисто религиозная и абсолютно иррациональная, антинаучная идея, ничуть не лучше идеи самодержавия. Исключительный человек, исключительная нация -- какая разница? И то, и то бред. Все люди, и все нации равны.

Пётр Патрусов 03.03.2017 | 10:2110:21

Евграф, скажите мне, а может атеист стать президентом США?

Evgraph Fedotov 03.03.2017 | 19:5719:57

На данный момент -- нет. Более того, вряд ли нехристианин может, а полвека назад избрание непротестанта (католика) Кеннеди было сенсацией. С тех пор неповторенной кажется... Но государственной религии -- нет и не было никогда.

А теперь Вы мне скажите: Вам нравится концепция американской исключительности? И если нет -- почему? Ее можно также легко обосновать на высказываниях Св. Павла, как и концепцию самодержавия. Хотите продемонстрирую? Я с американской религиозной публикой наобщался в свое время.

Пётр Патрусов 06.03.2017 | 16:3816:38

Мне концепция американской исключительности не нравится. Потому что я считаю что все люди перед Богом равны. Это моё кредо.

Evgraph Fedotov 02.03.2017 | 19:0019:00

СамсонЪ Петергофскій

"вы полагаете, что евреям царского правительство запрещало исповедовать свою религию, или что?"


Нет, им запрещали, исповедуя свою религию, заниматься другими вещами: быть офицером, например, или министром. Или даже жить в столице. Да, они ухитрялись -- но зачем человеку ухитряться только потому, что у него вера другая?

Давайте назовем главную проблему РИ -- государственная православная религия, отрицательно относящаяся и к правам человека, и к образованию и к интеллектуальному развитию народа. Петр Великий дал мощный импульс развитию России, задвинув мракобесов в угол, но увы -- не додвинул. Они взяли реванш на его потомках, а Николай II особенно попал под их влияние. Большевики задвинули их куда радикальней -- и страна рванула вперед, несмотря ни на какие извращения. Увы, степень мракобесия масс диктовала очень жестокие методы борьбы с ним -- и у Петра, и у Ленина.

Что до антисемитизма позднего СССР, то там причина была в другом: сионизм явно стал доминировать над коммунизмом в сознании еврейского народа. И, как видим, Советам это не помогло: евреи поняли ситуацию правильно, ком. идея себя изжила. Если какой-то режим начинает ограничивать в чем-то этот народ -- это верный признак, что его дело очень плохо. Еще ни разу не было обратного.


Evgraph Fedotov 02.03.2017 | 17:4717:47

СамсонЪ Петергофскій Сегодня 10:29

Насчет "резали красные" Вы, положим, загнули: если бы так, Советскую власть еврейской не называли бы. Да, антисемитизм был высок и в КА -- народ-то был один, но товарищи за это били сразу и очень больно. Так больно, что потом даже выражение было такое лет 20: подЕВРЕИВать трамвай, а не подЖИДать. И вылечили, представьте себе: не слышали больше в России, Украине про такую вещь, как "еврейские погромы", правда ведь? Антисемитизм остался, а вот погромы -- тю-тю.

СамсонЪ Петергофскій 02.03.2017 | 18:4418:44

Нет, это не Евграф, это что-то… Вылечили? А про Львов слышали, а про Бабий Яр? А про дискриминацию в СССР по 5 пункту. Вылечил он. Ну вот как разговаривать с человеком?

Evgraph Fedotov 02.03.2017 | 19:2419:24

5-й пункт -- это не погром (и по поводу него см. выше).

Львов и Бабий Яр -- это как бы не красные, не? В 1920-40м не было ни погромов, ни 5-го пункта.