ПОЭТ КАК ЗЕРКАЛО ИСТОРИЧЕСКОЙ ЭПОХИ : Франсуа Вийон. - 3/С.

5. «… И дольше века длится день…». /

Что помогает ему? В первую очередь, осознание бренности бытия и материального мира в целом. Об этом Вийон пишет много и разнообразно:

- Я нищетою удручён,

А сердце шепчет мне с укором:

«К чему бессмысленный твой стон,

За что клеймишь себя позором?

Что нам тягаться с Жаком Кёром!

Не лучше ль в хижине простой

Жить бедняком, чем быть сеньором

И гнить под мраморной плитой?»

/Из "Большого завещания«/

О том же в «Балладе о дамах былых времён» со знаменитым рефреном «Но где же прошлогодний снег (mais où est la neige d’autrefois?)»:

Где Бланка, лилии белей, Чей всех пленил напев сиренный? Алиса? Биче? Берта? — чей Призыв был крепче клятвы ленной? Где Жанна, что познала, пленной, Костер и смерть за славный грех? Где все, Владычица вселенной? Увы, где прошлогодний снег! Перевод Валерия Брюсова.

Материальный мир не вечен, обречён на тлен и распад, но вечен дух веры. Здесь Вийон вполне в рамках фундаментальной основы идеологии средневековья, провозглашающей приоритет вечного духовно — религиозного над материально — плотской сутью человеческого существования. Пожалуй, необычный взгляд на это — в одном из сильнейших творений поэта — «Баллада повешенных» («La ballade des pendus», которую иногда неточно переводят как «Баллада о повешенных» — грамматически допустимо, но смысл совершенно в ином — к живым взывают мёртвые: «… простите нас и дайте нам покой»).

О люди-братья, мы взываем к вам: Простите нас и дайте нам покой! За доброту, за жалость к мертвецам Господь воздаст вам щедрою рукой. Вот мы висим печальной чередой, Над нами воронья глумится стая, Плоть мёртвую на части раздирая, Рвут бороды, пьют гной из наших глаз… Не смейтесь, на повешенных взирая, А помолитесь Господу за нас! Перевод Феликса Мендельсона.

Ясно, что фантастический элемент здесь вряд ли стоит принимать во внимание. Речь о другом: страдания плоти повешенных после смерти — это, во — первых, прямое напоминание о страданиях их душ в адском пламени, ниспосланном за их грешную земную жизнь. А, во — вторых, это моральные страдания взирающих на них живых, поскольку такое зрелище не для нормального восприятия. Для современного же человека это не столько очищение через страдание, свойственное идеологии средневековья, сколько сострадание через понимание жестокостей реальной жизни (можно вновь напомнить о визуальном ряде последнего фильма Германа «Трудно быть богом«). Не у Вийона ли корни безжалостной аллегории Бодлера в «Цветах зла» («Падаль» — «И вас, красавица, и вас коснётся тленье…», в целом, чтение не для слабонервных) и даже корни некрасовских строк: «…кто там? Толпа мертвецов…», «. губы бескровные, веки упавшие, язвы на тощих руках, вечно в воде по колено стоящие ноги опухли, колтун в волосах, ямою грудь…» («Железная дорога«). Но только ли призыв к состраданию было целью поэта? Баллада — это жанр, погружающий читателя в лабиринты призрачного мистического ужаса (достаточно вспомнить такое как «Ивиковы журавли» Шиллера или «Лесной царь» Гёте в прекрасном переложении Жуковского или жутковатую «Людмилу» самого Жуковского). У Вийона же мистика (мёртвые обращаются к живым) всего лишь фон, на котором разворачивается трагедия Человека. Стихотворение было написано в тюрьме, где он ожидал смертной казни по слишком суровому приговору суда (не впервые, впрочем, но на этот раз надежд на милосердие почти не осталось). Перед лицом вечности его поэтический гений сумел увидеть в собственной судьбе изгоя и бродяги трагедию одиночества и бессилия перед жестокостью мира.

Тогда, впрочем, милосердие подоспело вовремя, и поэта миновала та судьба, к которой он был уже морально подготовлен. Судьба казалась милосердной и ранее, когда Вийон был моложе и намного легкомысленнее. Приговорённый к казни, он оставил тогда знаменитое четверостишье, которое любил цитировать Маяковский:

Я Франсуа, чему не рад,

Увы, ждёт смерть злодея,

И сколько весит этот зад

Узнает скоро шея. Перевод Ильи Эренбурга.

Кто знает, может, есть определённая историческая справедливость в том, что жизненный путь поэта теряется в тёмных переулках истории, в которых не просматриваются ни время его смерти (или вполне возможной гибели), ни место его последнего пристанища. Он растворился в эпохе, которая его создала, и грубые очертания которой он увековечил. Вот, к слову, нам известны все мучительные извилины жизненного пути другого поэта-бродяги, который жил в XIX-ом веке (но в упомянутом выше эссе Леонида Мартынова «Искусство перевода» он идёт рядом с Вийоном). Артюр РембO (Arthur Rimbaud) вошёл в историю как поэт изменивший лицо французской поэзии, но всё что он создал, было написано им до девятнадцати лет (!). А прожил он до тридцати семи, не написав после этого ни строки. Исключительные судьбы этих «прОклятых поэтов» отвергнутых обществом, показала, что их поэтическая жизнь оборвалась раньше их физической смерти. Что добавит к нашему знанию информация о тех годах жизни, когда они уже перестали быть поэтами…