«Царю государю и Великому князю Фёдору Алексеевичу, Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, бьёт челом сирота твой Белозерского уезда Заозерского стану волости Липина Борку Иванов крестьянина Елизарьева сына Коротнева, деревни Дорины Якушко Феоктистов. В нынешнем, Государь, в 188-го году (7188 год от Сотворения Мира по старому летоисчислению, или 1680-й по петровскому. — прим. автора) марта в 18 день прибрёл я, сирота твой, на Белоозеро с Новозерской ярмарки, и, будучи на Белоозере, пил на кружечном дворе, и, напився пьян, лежал пьян на кружечном дворе беспамятно, и в то число положил мне в зеп (по Далю, карман, мошна; сумка, котомка. — прим. автора) табаку нетёртого неведомо кто; и того же числа, Государь, противо словесного извету иноземца новокрещёного Зинки Лаврентьева тот подкинутый табак у меня, сироты твоего, у пьяного вынел, и приведён я, сирота твой, с тем табаком пьяный в приказную избу и расспрашиван, и посажен в приказную избу за решётку, и сидя за решёткой, помираю голодной смертью. Милосердый Государь Царь и Великий князь Фёдор Алексеевич, Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец! Пожалуй меня, сироту своего, вели, Государь, по тому делу свой Великого Государя милостивый указ учинить, и меня, сироту своего, из-за решётки свободить, чтобы сидя мне, сироте твоему, за решёткою, голодной смертью не умереть. Царь Государь, смилуйся, пожалуй».
Данная челобитная или, как тогда говорили, «слезница», была записана грамотным посадским человеком со слов содержащегося под стражей в Белозерском уезде Великого княжества Московского крепостного Якова Феоктистова, принадлежащего служилому человеку Ивану Елизарьевичу Коротневу. Всего по указанному делу проходили пять человек: сам Яков, или Якушка, обвинённый в хранении табака; пытавшиеся в пьяном виде отбить его при аресте земляки Иудка Григорьев и Фочка Федотов с сыном Федькой; а также прихваченный за компанию крепостной того же Коротнева Игнашка Васильев, у которого были обнаружены в нательном мешочке подозрительные «корешишко и травишки».
Обвинителем честнóй компании выступил некий Зинка (Зиновий) Лаврентьев, которого различные документы дела именуют когда иноземцем, а когда — приставом, то есть, выражаясь современным языком, полицейским чиновником. Судя по тому что обвиняемый Якушка упоминает новокрещённость Зинки, тот прибыл из католической или протестантской страны (неправославных христиан, желающих принять русское подданство, тогда «перекрещивали»), а фамилия-отчество Лаврентьев (то есть сын Лавра) и отсутствие каких-либо упоминаний о языковом барьере наводят на мысль о его этническом русском происхождении; скорее всего, Зинка переселился из Великого княжества Литовского, входящего в состав Речи Посполитой. Помимо него в деле упоминаются также его товарищи Афонька Пинаев и Ивашка Спирин, то есть «операцию» проводила целая полицейская группа.
Разбор дела, как и положено, осуществлял в приказной избе (местной администрации) назначенный царём и Боярской думой воевода. В описываемое время эту должность в Белозерском уезде отправлял Илья Дмитриевич Загряжский, принадлежавший к хорошо известной служилой фамилии, представители которой уже несколько поколений оставались верными московским царям (так, его отец Дмитрий Иванович был в своё время можайским воеводой).
В случае с «корешишком и травишками» следствие разобралось быстро: для освидетельствования подозрительных объектов был вызван сведущий человек из местных, который дал заключение, что «корешишко де именуется девятины, от сердечныя скорби держат, а травишко де держат от гнетишныя скорби (по-видимому, тоски — прим. автора), а лихого де в том корнишке и в травишке ничего нет». Это соответствовало показаниям самого Игнашки Васильева, утверждавшего, что он носил с собой девясильный корень и собранную в огороде траву, названия которой он не знает. Это, впрочем, не уберегло подследственного от наказания батогами, «чтоб впредь неповадно было коренья и травы носить».
Обвинение же против Якушки Феоктистова представлялось несравненно более серьёзным, ведь ему вменяли не какие-то сомнительные «травишки», а зелье вполне определённое; во всех смыслах слова дело его было табак.
Отношение властей к табаку было резко негативным. Точных сведений, откуда и как табак попал на Русь, нет. Наиболее вероятной представляется версия, по которой он пришёл из Крымского ханства непосредственно или же через украинских казаков, среди которых употребление табака было в 17-м веке широко распространено: например, известная народная песня о Петре Сагайдачном, ставшем гетманом на рубеже 16−17 веков, упоминает, что тот «проміняв жінку на тютюн та люльку», то есть на табак и трубку.
Уже во времена первого царя из династии Романовых за «питие» табака следовало суровое наказание: «Да в прошлом во сто четыредесять втором году, по указу блаженныя памяти великаго государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича всеа Руси и на Москве и в городех о табаке заказ учинён крепкой под смертною казнью, чтобы нигде русские люди и иноземцы всякия табаку у себя не держали и не пили, и табаком не торговали». Это могло быть связано как с религиозными соображениями (испускающий дым уподобляется дьяволу), так и с практическими: московский пожар 1634 года, по официальной версии, был спровоцирован неосторожным обращением с курительным приспособлением.
Впрочем, в первые годы царствования Алексея Михайловича, когда правительство лихорадочно изыскивало новые источники пополнения казны, табак легализовали и обложили акцизом. Однако уже в Соборном уложении 1649 года за курение табака кара предусматривалась максимальная: «чинити наказание болшое бес пощады, под смертною казнью, и дворы их и животы имая, продавати, а денги имати в государеву казну».
При этом законодатель пытался снабдить своих зачастую малограмотных судей единообразными алгоритмами: рассмотрены отдельно случаи покупки табака у литовцев, у русских и у находящихся на русской службе иностранцев; так же подробно расписано, что надлежит делать в тех случаях, если подозреваемые заявят, что табак они нашли или что им его подкинули. В последнем случае (надо думать, не таком уж редком) полагалось «их с теми людми, которые их привели, ставить с очей на очи (проводить очную ставку. — прим. автора) и роспрашивать. И будет дойдёт до пытки, и их пытать, а [если] с пытки они на себя ничего говорить не учнут, и против того пытать тех людей, которые привели. Да будет те люди, которые привели с пытки повинятца, что тех приводных людей табаком они подкинули, и им за такое воровство, сверх пытки, чинить наказанье, бить кнутом на козле, чтоб им и иным таким впредь неповадно было так делать».
Однако одно дело — закон, другое — «правоприменительная практика».
Несмотря на то, что обвиняемый прямо заявил, что табак ему пьяному подкинули, никаких следов очной ставки в материалах дела мы не найдём. Предписанная пытка обвиняемого тщательно зафиксирована («было ему 10 ударов»), а вот насчёт «пытать тех людей, которые привели» — опять-таки ничего. Тем не менее приговор, несмотря на отсутствие «признательных показаний», был обвинительным: практически всем обвиняемым были «биты батоги», «чтоб впредь неповадно было допьяна беспамятно напиватца», а Фочке и сыну его Федьке сверх того ещё и «крестьян отбивать и в приказной избе бесчинно кричать» (иными словами, оказывать сопротивление представителям власти и оскорблять их при исполнении служебных обязанностей). И лишь Иудка Григорьев, тоже в пьяном виде принимавший участие в «отбитии» Якушки Феоктистова, отделался подпиской о невыезде под угрозой штрафа: «Иудка Григорьев из приказной избы освобождён в дом свой, а как его, Иудку, по тому делу впредь спросят, и ему, Иудке, стать на Белоозере в приказной избе, или где Великий Государь укажет, тотчас, а будет его, Иудку, спросят, а он не станет, и на нём пеня Великого Государя, а пени что Великий Государь укажет».
Иными словами, главное обвинение — хранение табака — осталось недоказанным. В чём же смысл проведённой полицейской операции? Ключ к разгадке бесстрастно зафиксирован писцом приказной избы. Оказывается, Якушка на следствии пожаловался, что при аресте Зинка Лаврентьев у него отобрал «6 алтын, да крест серебряный скусил алтына в три, да шапку денег в 10», итого на круг 32 копейки (в алтыне три копейки, в деньге — полкопейки), а Игнашка Васильев недосчитался 23 алтына и 2 деньги, то есть 70 копеек. Больше всего сыщики поживились у Иудки Григорьева — у того было взято «17 алтын, 6 сошников (металлические наконечники для сельскохозяйственных орудий. — прим. автора), да сковороду, да топор, да на 10 фунтов укладу», то есть заготовок из высококачественного металла; иными словами, никак не менее полутора рублей. Для прояснения масштаба цен уточним, что пуд (16 кг) сливочного масла стоил в то время около 60 копеек, 4 пуда ржаной муки — порядка 30 копеек, пара хороших сапог — не более 50 копеек.
Итак, очевидно, в 1680 году на Белоозере орудовала банда «оборотней в погонах», работавшая по проверенной схеме: идущему с ярмарки с барышами человеку, добравшемуся до кабака и там, естественно, напившемуся до беспамятства, подкидывался запрещённый табак. Доводить дело до обвинительного приговора по «хранению с целью употребления и распространения» было необязательно: смысл мероприятия заключался в отбирании имущества. Если арестованный требовал своё назад, его для острастки наказывали батогами за пьянство и буйство, если же всё понимал, как надо, — «подвешивали» на всякий случай «подпиской о невыезде». У «оборотней» была крыша — глава местной исполнительной и судебной власти в одном лице, то есть воевода. Какая часть перепадала ему, неизвестно, но вряд ли малая.