Две первоклассные гимназии, одна — для мальчиков, другая — для девочек, располагались рядом, и учащиеся то и дело бегали друг к другу в гости. К сожалению, в те годы женское образование все еще оставалось сомнительной инвестицией, потому что (будем честны) какой бы умной ни росла твоя дочь и какое бы высшее учебное заведение она ни окончила, скорее всего, в ближайшем будущем на ее долю выпадет огромное женское счастье в виде замужества и десятерых детей, и блестящие знания космологии и латыни в ее светлой голове уступят место рецептам наваристого борща. По этой чисто житейской причине списки выдающихся выпускниц престижных вузов обычно не очень длинны.
Другое дело — школы для мальчиков. За партой у господина Поливанова сидели сыновья Льва Николаевича Толстого, Борис Бугаев, известный нам под псевдонимом Андрея Белого, Максимилиан Волошин (он, правда, гимназию так и не окончил), Валерий Брюсов, Александр Алехин… Здесь не просто готовили к университету, а «вооружали гуманитарным знанием».
Школа Поливанова отличалась от всех остальных тем, что в ней, объективно, творился полный беспредел. Даже Андрей Белый, утверждавший, что все «казенные гимназии — топорное дубье», свои гимназические годы вспоминал с восторгом. Тут, конечно, все дело в самом Поливанове. Господин Поливанов в собственной гимназии был кем-то вроде профессора Дамлбдора в Хогвартсе — такой же авторитет и обожание воспитанников. Никто не знал, по какому принципу он ставил оценки: отличнику мог «влепить» низкий балл и испортить аттестат, двоечнику неожиданно ставил «отлично» за какую-нибудь ерунду.
Кого он вызовет к доске, отгадать было тоже невозможно — ни системы, ни логики. Единственным правилом Поливанова была ненависть к казенщине. К примеру, если он видел, что ученик записывает урок в казенного типа тетрадку, то немедленно отнимал ее и разрывал. Владимир Евграфович Ермилов, некоторое время работавший в гимназии, вспоминал: «Сижу я раз в пансионе… Вдруг слышу — громкий плач грудного младенца… Выскакиваю, бегу коридором: где младенец? Откуда он… Прибегаю к классу; дверь закрыта; оттуда — младенческий, пронзительный плач; приоткрываю дверь; и вижу: класс сидит, затаив дыхание, а Поливанов, сидя на собственной ноге и махая книгой в воздухе, дико плачет».
Надо отметить, что господин Поливанов на досуге перевел «Гофолию» Расина, «Семирамиду» Вольтера, «Горация» Корнеля, «Мизантропа» Мольера и «Иоанна Златоуста» Тьерри. В гимназии он преподавал латынь. Объясняя урок, пел, плясал, визжал, подпрыгивал и выглядел совершенно по-дикарски, однако после таких спектаклей знания каких-нибудь «hic-haec-hoc» («этот, эта, это») уже ничем было из юных голов не выбить. В общем, училось с ним весело, один только Максим Волошин мучился. «Это самые темные и стесненные годы жизни, исполненные тоски и бессильного протеста против неудобоваримых и ненужных знаний» — писал он, вспоминая школу. Ну, с двоечника что возьмешь…