Разрушает миф Никита Викторович Петров, кандидат филологических наук, доцент Центра типологии и семиотики фольклора Российского государственного гуманитарного университета.
До конца XVIII века в европейской науке господствовало мнение, что автором «Илиады» и «Одиссеи» является Гомер. Далее мнения ученых разделились. В 1788 году Ж. Б. Вилуазон полагал, что гомеровская эпоха была бесписьменной и одному поэту было не под силу сочинить поэму такой длины. Сторонники этой точки зрения получили название «аналитики». Оппоненты «аналитиков» — «унитарии» доказывали единство автора каждой из поэм, подчеркивая целостность замысла, красоту и симметрию композиции в «Илиаде» и «Одиссее». Так является ли Гомер автором этих поэм?
Школьники и многие люди, не обладающие специальными филологическими знаниями, думают, что Гомер — это автор «Илиады» и «Одиссеи». Вопрос в том, автор ли?
По поводу написания среди древников и исследователей гомеровского текста была неоднозначная позиция: либо много авторов, и один из них потом это взял и скомпилировал, либо автор один. Но возникает очень большая методологическая проблема: когда мы начинаем смотреть тексты, мы видим, что один человек не мог знать столько слов из очень разных временных периодов. А это VIII век до н. э., IV век до н. э., ХII век до н. э.
В то же время одновременно развивалась фольклористика, эпосоведение. И один из тех, кто совместил фольклористические идеи и применил их к гомеровскому эпосу, был Мильман Пэрри — совершенно замечательный исследователь гомеровского стиха и, вообще, хороший филолог. Он задумался: как разные диалектные слои, разные временные слои вдруг сконцентрировались в одном тексте? Зная, что уже есть какие-то эпические произведения, которые записывались, он предположил, что сказитель берет просто текст и начинает его воспроизводить, каждый раз складывая по кирпичикам заново, как бы по памяти, одновременно соблюдая некоторые правила. У него есть структура, у него есть набор топонимов, то есть тех мест, которые имеют названия, есть набор локусов, где действует герой, есть набор личных имен. И сказитель каждый раз складывает повествование, опираясь на память, на то, что он усвоил от предыдущего сказителя. И Мильман Пэрри говорит: «Давайте предположим, что Гомер — это имя сказителя, которое дошло до нас, который, в свою очередь, пел это устно».
Вот, например, вы — эпический сказитель. Вы с малолетства ходите по разным людям, которые поют, слушаете, и потому вы начинаете слагать свой собственный текст. У вас есть некоторый набор разных авторитетных источников, которые поют как бы одну и ту же версию той же былины, того же эпоса. Есть просто набор заготовок. Ну, представьте, вы открываете виртуальный ящик со словами, в котором есть формулы, например, «красна девица», «Владимир стольнокиевский», «шлемоблещущий Гектор» и так далее. У вас есть набор локусов, где должно происходить действие, набор топонимов и набор имен. И вы знаете, что определенные имена и определенные действия должны соединяться в один текст, в один сюжет, и обрамляете все это строкой. Каждый раз, как вы поете, вы должны вкладывать в метрическую строку определенные кирпичики и все время, импровизируя, выхватывать их из вот этого самого виртуального ящика. Ящик маленький, кирпичиков мало, поэтому вы каждый раз их комбинируете, выставляя, выставляя, выставляя. И получается очень много разных вариантов одного и того же сюжета.
Если брать какой-нибудь эпос, например, «Былину об Илье Муромце и Сокольнике», известную в более чем полусотне вариантах, мы видим, что основная схема одна и та же. И даже один сказитель, который утверждает, что он поет ровно то же самое второй раз, он по-другому выстраивает эти кирпичики. Он ориентируется на некую идеальную модель. И Мильман Пэрри предположил, что Гомер был один из тех самых сказителей, от которых до нас дошел конечный текст. Как он пел этот эпос, так его и записали, то есть устная форма перешла в письменную. И Гомер — это тот, кто не сочинил, не придумал, а более вероятно, что до нас дошли несколько записей, вариантов текста, который исполнялся устно и который приписывался Гомеру. Что сделал Мильман Пэрри? Надо было доказать эту теорию. У него был коллега и ученик Альберт Лорд, который потом написал книжку «The singer of tales», то есть «Сказитель», так она была переведена и совершенно замечательно повлияла на многие умы.
Мильман Пэрри и Альберт Лорд поехали в те места, где был эпос. А эпос был, где угодно. В Средней Азии его пели, но это был Советский Союз, вроде бы им не дали визы, ну, так получилось. Потом они решили поехать на Балканы, туда, где до сих пор, кстати, поют эпические произведения, сравнить варианты и посмотреть, как производится, как конструируется этот большой текст из маленьких кирпичиков, если бы их гипотеза оказалась верна. Заучивают сказители текст, пишут или воспроизводят его? Поехали и обнаружили совершенно потрясающую картину, то, о чем я вам рассказывал: сюжет существует во множестве вариантов, каждый вариант не похож друг на друга, а похожи отдельные кирпичики, которые они как бы все знают. Эти кирпичики имеют свое название. Формула — это два-три-четыре-пять слов, которые встречаются в одной строке в определенной метрической позиции. Представьте себе строку как лестницу: каждая ступенька имеет определенное расстояние, и сказитель должен вложить одну и ту же метрическую конструкцию в семь слогов. В четыре не поместится, в девять слишком много, а в семь поместится. На семь этих слогов у сказителя есть определенное количество формул, которые состыкуются и с героем, и со временем, и так далее. И они определили очень важное понятие, которое потом превратилось в теорию Мильмана Пэрри и Альберта Лорда или формульную теорию. Они доказали, что формула — это группа слов, которая встречается в определенной метрической позиции и несет основной смысл, кирпич — тот самый маленький, это как бы наименьшая единица. И сказитель, когда поет, он выхватывает эти формулы из своего багажа, из бэкграунда, который он усваивал на протяжении всего детства, юности, и выстраивает текст. «Какие еще кирпичики бывают?» — задались они этим вопросом. Мильман Пэрри и Альберт Лорд выявили следующий, чуть более больший кирпичик, — типические места. Описание коня всегда трафаретно, всегда повторяется и немножко варьируется. Пир у князя, конь скачет — вот все это такие трафаретные описания скачек, еще один трафаретный, чуть больший кирпичик.
И еще была система формул. Формулы варьируются в пределах одной метрической позиции, например, «шлемоблещущий Гектор». И должно быть: «та-та-та-та-та Гектор». Должно быть «шлемоблещущий» «та-та», и вот они составляют еще одно такое гнездо из этих самых варьируемых кирпичиков. И они говорят: «Смотрите, как поют эпос». А дальше ученые перенесли это на «Одиссею» и «Илиаду» (прежде всего, на «Илиаду»). Там действительно происходит варьирование в рамках системы формул, в рамках этих типических мест. Они выдвинули прекрасную гипотезу: тексты, которые дошли до нас от Гомера, были спеты некоторым сказителем, который, возможно, дошел до нас под именем Гомера, спеты и записаны на бумагу. По сути, это записанный вариант фольклорного текста. И это получило широчайшее распространение, потом стали проверять все мировые эпосы на фольклорность, что это не письменный, а изначально устный текст. Оказалось, что «Беовульф» — тоже вполне себе фольклорный текст, который был записан; там тоже есть система формул, общие места. То же самое «Песнь о моем Сиде» — испанский эпос, «Песнь о Роланде» — французский эпос. Эта формульная теория дала импульс пониманию того, что не следует заниматься текстами эпическими только с точки зрения классической филологии, предполагая, что у них есть автор или авторы. А нужно привлекать и фольклористические теории, в частности, вот эту формульную теорию Пэрри — Лорда. Она получила свое назначение в науке. И теперь мы знаем, что эти тексты устные, которые приписывались некоторому Гомеру. И, в общем-то, теория Пэрри — Лорда сыграла большую роль в становлении практически всей науки об эпосоведении и позволила нам изучать текст не только литературоведческими, филологическими методами, но еще и фольклористическим.
То есть Гомера могло и не быть. А если не Гомер, то кто?
Если не Гомер, то кот, как известно (смеется). То есть на самом деле непонятно. Мы знаем про личности, которым приписывается порождение важных для культуры текстов. Например, есть Лафонтен, басенник, которому приписывается большое количество текстов, которые он как бы не писал. Он может быть шаманом (такое бывает в разных культурах Сибири), суперсказителем. И Гомер, видимо, одно из тех имен, к которому прицепились вот эти вот тексты, которые он когда-то, возможно, спел, если это был он. Просто это имя прецедентное в культуре, в частности. Это мог быть не Гомер, это мог быть кто угодно. И отсюда разное количество текстов, которые мифологизируют фигуру этого сказителя. Он, конечно же, слепой, безусловно. Потому что слепой сказитель — это некоторый паттерн в культуре. Мы знаем прекрасных сказителей, которые не были слепыми, но после смерти молва приписывала им огромное количество мифологических качеств, хотя колдунами они сами себя никогда не позиционировали. Собственно, с Гомером произошло то же самое.
Говорят, есть бюсты зрячего Гомера?
И нигде не подписано, что это — Гомер. Мы находим бюст, где глаза закрыты, и говорим: «Вот он». Это как с Ильей Муромцем случилось: не очень понятно, Илья Муромец это или нет (в Киево-Печерской лавре хранятся мощи святого Илии, и одно из распространенных заблуждений, что богатырь Илья Муромец в былине и святой Илия — это одно и то же лицо). Здесь ровно такая же история. Он мог быть хромым, слепым, горбатым, одноруким сколько угодно — важно любое физическое увечье, которое маргинализирует его из мира обычных людей. Все обычные люди не умеют исполнять эпос, а вот он каким-то образом отмечен, каким-то знаком. Слепота — это не самый худший знак для сказителя. Это на самом деле один из самых популярных знаков.
Такая вот история. Поэтому ничего конкретного мы сказать не можем про эту личность. Мы можем совершенно точно говорить, что это устный по природе своей текст, который не мог бы быть написан пером одного автора. У автора бы не хватило ни лексического запаса, ни эрудиции, чтобы совместить слова эпохи как минимум четырех веков. Это невозможно. А вот сказитель это вполне себе усваивал.
Например, русский сказитель, он говорит, что герой поехал к царю «играть в шашки-шахматы, тавлеи золоченые». Это вписывается в метрическую строку, в позицию в строке, и доходит до нас. Сам он понимает, что это игра, шашки, ему известна — это новая реалия, шахматы — уже менее известная реалия, а «тавлеи золоченые»? Он не понимает, но продолжает ее использовать, потому что она характерна для метра. То есть такая мнемоническая функция метра, как говорится, которая сохраняет для нас различные слова из различных эпох, очень разных. «Тавлея золоченая» от слова «tavola» — это такая шахматная игра. Спросите какого-нибудь сказителя в ХХ или ХIХ веке: «А что такое «тавлея золоченая»?" Что он вам ответит? «Какая-то игра». Такая вот история. То есть эпос это штука, которая консервирует какие-то элементы. Консервация происходит за счет довольно жесткой структуры, а эта жесткая структура зависит от метра. Все, что поется в данном случае, имеет еще сакральную установку на неизменение.
Так устроены очень многие эпические тексты. Когда мы ездили в деревню, чтобы найти их, оказалось, что их уже практически никто не поет. Я записывал воспоминания, и у сказителя есть такая установка: нельзя ничего менять, когда ты поешь, а то умрешь. Конечно, меняют. Они же каждый раз создают заново это стройное здание эпоса. Но идея о том, что ничего нельзя менять, помогает сохранить метр. А метр позволяет сохранить разные диалектные, из разных веков, в том числе, слова, по которым мы можем узнать, что это был не письменный текст, а устный. А если бы это был письменный текст, то автор Гомер, если бы он был, должен был бы обладать недюжинной эрудицией, намеренно копировать текст фольклорный. Но, как мы знаем, это практически невозможно. Там не было такого уровня рефлексии, как, например, в XIII — XIV и в XVII — XVIII веках.
Записала Е. Двуреченская