Разрушает миф Леонид Фридович Кацис, доктор филологических наук, профессор, заведующий Учебно-научной лабораторией мандельштамоведения Инситута филологии и истории РГГУ
Существует красивая история о том, как Иосиф Виссарионович Сталин после письма Н. И. Бухарина о волнениях Пастернака в связи с судьбой Осипа Мандельштама обеспокоился и позвонил Борису Леонидовичу Пастернаку, чтобы поговорить с ним о поэте.
История эта рассказывается таким образом, что поэт снял трубку, Сталин его о чем-то спросил, и главной фразой этого всего разговора является вопрос товарища Сталина к Борису Леонидовичу: «Мастер ли Мандельштам?» («Но он мастер, мастер?») Из этого делаются красивые выводы о том, что, возможно, и «Мастер и Маргарита» происходят от этих слов, и так далее.
Разговор довольно длинный. Примерно в одном и том же варианте он существует и у Лидии Корнеевны Чуковской, и у Анны Андреевны Ахматовой, у Надежды Яковлевны Мандельштам, у скульптора Масленниковой, есть масса вторичных вариантов — все они примерно одинаковые. И не так давно, на презентации книги о Надежде Яковлевне Мандельштам на ярмарке Non-fiction, одна из участниц спросила: «А зачем надо опять вспоминать об этом разговоре? Все уже сказали Анна Андреевна и Надежда Яковлевна». Если мы откроем воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам, главу «Истоки чуда», где описывается эта ситуация, то мы узнаем из нее, что Пастернак сообщил о своем беспокойстве Бухарину. Бухарин, соответственно, написал Сталину. И вот состоялся звонок, и чудо «пересмотра дела» Мандельштама, перевод из Чердыни в Воронеж, смена далекого места ссылки далеко под Пермью, куда поэт был поначалу отправлен за стихи «Мы живем, под собою не чуя страны», на культурный и университетский город, не такой уж далекий от столицы.
Трубка была брошена вождем, по классической версии, на словах о том, что Пастернак хотел бы поговорить с товарищем Сталиным «о жизни и смерти». Замечательный разговор. Есть смысл проанализировать в том месте, где в большинстве версий возникает вопрос звонившего: «Но он мастер, мастер?» Это важно, потому что на тогдашнем политическом языке они означали, грубо говоря, просто — «советский человек или не советский», а вовсе не характеризовали качества поэтические. Что-то типа «чуждые или близкие нам мастера», у которых надо или не надо учиться молодой советской поросли литераторов. В записях скульптора Масленниковой, очень поздних, когда она уже делала предсмертный портрет Пастернака, прямо указано со слов поэта, что Сталин спросил о Мандельштаме: «Советский ли он человек?» Даже здесь есть, что расшифровывать, о чем поговорить. И я сам в конце 90-х годов подробнейшим образом все изучал.
И вдруг за последние 5−6 лет начинают появляться то тут, то там странные и неожиданные материалы людей, не таких авторитетных, как вышеназванные классики литературы и мемуаристики. В частности, письмо перебежчика на Запад, бывшего деятеля какого-то аппарата Союза писателей Михаила Корякова, который является одним из основателей современного пастернаковедения. Он в письме, насколько я помню, Борису Николаевскому пишет о том, что «я мог бы вам рассказать о разговоре Пастернака со Сталиным, но не много это даст нашему поэту». Что-то в этом духе. И излагаются буквально одна-две фразы. И трубка брошена.
В дневниках Михаила Михайловича Пришвина появляется такая версия. Он слушает выступление Сталина в красном уголке Клуба писателей по вопросам конституции (речь идет о «Сталинско-Бухаринской конституции») и вдруг говорит: «Недавно мне стало известно о разговоре Пастернака со Сталиным о Мандельштаме. Ужасно, как этот человек умеет заставить другого человека служить себе, и не дай Бог попасть в такое же рабство». И тоже приводит буквально пару фраз из разговора.
Затем появляются очень интересные мемуары сестры Марии Петровых, Екатерины, которая всю жизнь прожила в Ярославле. Опять одна-две фразы, и вдруг: «Недавно я прочитала у Лидии Корнеевны длинный разговор, но, может быть, товарищи помнят лучше». Это совершенно замечательный пример того, как человек, который помнил то, что ему рассказали в 30-е, не знает, что делать с этим знанием в 60−70-е, потому что люди авторитетные знают, по определению, больше и помнят лучше.
Но в 1988 или 1989 году в журнале «Новый мир» появились мемуары именно того человека, который вспоминал о том, как он присутствовал в этом коридоре, как он снял трубку, как он позвал Пастернака. Жена Пастернака, Зинаида Николаевна, в это время болела. И поэтому он как бы единственный реальный свидетель и длины разговора, и реплик Пастернака. Это переводчик Николай Вильям-Вильмонт. Снимается трубка, вопрос о Мандельштаме. Ответ Пастернака, что он ему не очень близок как поэт, и сразу ответ: «Мы, большевики, никогда не сдавали своих друзей». Все. Никаких разговоров «о жизни и смерти», никаких «мастеров». Тогда это был глас вопиющего в пустыне. И вот после 2006 года начинают вдруг появляться все эти примеры, а мы привели не все… То есть то, что казалось странностью тогда, когда появились мемуары Вильяма-Вильмонта, буквально оказывается истиной.
Но у нас есть чуть более позднее письмо самого Пастернака товарищу Сталину с просьбой об освобождении Льва Николаевича Гумилева и Николая Пунина. А там что написано? «Дорогой товарищ Сталин! Недавно Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища. Вот в данный момент я обращаюсь к Вам с такой-то просьбой». Это все, что мы знаем. Абсолютно точно.
И, наконец, в родном РГГУ пару лет назад выходит пастернаковский сборник, где появляются дневниковые записи Сергея Спасского, который был у Пастернака на следующий день после этого разговора на обеде. То есть мы приближаемся уже к каким-то невероятно точным и последовательным сообщениям об этом событии: один стоял в коридоре, другой был назавтра. И там чуть-чуть иначе записано, но тоже очень короткий вариант.
В современной науке появилось даже утверждение, что есть «осторожный» и «полный» варианты разговора. Но я не могу принять такой подход, потому что существует письмо самого Пастернака, который все сказал без всякой осторожности. Видимо, он тоже был осторожен в разговоре со своим державным собеседником, что в его случае куда более вероятно, чем в дневниках, не предназначенных для глаз Сталина, или позднейших воспоминаниях.
Я даже не знаю, является ли это мифом в том смысле, что существовал персонаж или нет. Это, скорее, миф интеллигентский, и появился он не ранее 1945−1956 годов. Нам неизвестны длинные варианты телефонного разговора Иосифа Сталина и Бориса Пастернака в рассказах военных или довоенных. Более того, выходит двухтомник Надежды Яковлевны Мандельштам, где глава об этом разговоре не комментируется вообще. Зачем выпускать комментируемое издание, если не комментировать столь критичные моменты?
По крайней мере, о себе скажу, что часть того, что я сейчас говорю, была напечатана в журнале «Вопросы литературы». Еще что-то в работах Л. С. Флейшмана. Не надо собирать редчайшие издания типа Stanford Slavic Studies. Пусть текст Михаила Корякова я впервые увидел в книге Лазаря Соломоновича Флейшмана о Нобелевской премии Пастернака, вышедшей именно там. Ну, предположим, Stanford Slavic Studies — безумно редкая вещь, но московское современное издание книги того же Лазаря Соломоновича Флейшмана — вещь доступная. Равно как и журнал «Вопросы литературы». Значит, перед нами позиция, как раз выраженная на презентации книги, посвященной Надежде Яковлевне Мандельштам. И здесь есть интересный момент. А почему бы не почитать саму Надежду Яковлевну?
Если мы возьмем книгу Надежды Яковлевны, там, где она рассказывает Осипу Эмильевичу об этом разговоре, Осип Эмильевич произносит интересную фразу: «Ой, надо же как раззвонили про пересмотр». Но ведь это было не в момент разговора. Появляется краткий вариант некоей биографической хроники Осипа Эмильевича, написанный Надеждой Яковлевной для американского первого биографа Мандельштама Кларенса Брауна. А там написано: «Пастернак мне ничего не рассказал, я узнала об этом почти через месяц случайно от Эренбурга и Шенгели». Значит, разговор с Мандельштамом, который она записывает как новость, состоялся через месяц. Поэтому и нельзя прокомментировать вот этот кусок, нельзя тронуть и текст Надежды Яковлевны. Но нельзя тронуть и Анну Андреевну Ахматову, нельзя тронуть и Лидию Корнеевну Чуковскую. И получаются у нас два ряда документов: есть книга Надежды Яковлевны, есть записки Лидии Корнеевны, есть записи Масленниковой — это материальные вещи, это не слухи; и есть дневники Спасского, есть дневники Пришвина, есть воспоминания сестры Марии Петровых, Екатерины, — тоже вполне материальные и датируемые. Их два ряда, нам надо только решить, что с ними делать.
И вот легенда говорит о фразе «о жизни и смерти». Или факт, что когда Надежда Яковлевна говорит об этом Мандельштаму, он говорит: «Не могу понять, почему Сталин так боится писателей? Знает — можем нашаманить». Но выглядит это странное слово так, будто писатель может предсказать жизнь и смерть. Как Пастернак когда-то говорил, по-моему, Евтушенко: «Не предсказывайте свое самоубийство, может сбыться».
Так вот, в данном случае это не совсем так. И фраза «о жизни и смерти», которая написана у Пастернака, и слово «мастер», о котором я уже сказал, и даже слово «шаманы» имеют очень конкретный смысл. Слово «мастер», как вы уже поняли, «советский ли он человек»: так сам Пастернак в разговорах с Масленниковой расшифровывал смысл этого выражения. Фраза «о жизни и смерти» совсем не мифологическая, она находится в очерке Мандельштама «Комиссаржевская». Это разговор о революции и человеке в революции: «Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать — и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык. Революция — сама и жизнь, и смерть и терпеть не может, когда при ней судачат о жизни и смерти. У нее пересохшее от жажды горло, но она не примет ни одной капли влаги из чужих рук. Природа — революция — вечная жажда, воспаленность (быть может, она завидует векам, которые по-домашнему смиренно утоляли свою жажду, отправляясь на овечий водопой. Для революции характерна эта боязнь, этот страх получить что-нибудь из чужих рук, она не смеет, она боится подойти и источникам бытия)».
Теперь мне кажется, что главное слово здесь «косноязычие», то, что характеризует слова Пастернака в ответе вождю.
Что касается «шаманов», там сложнее. Только в 2007 году на французском вышли записки о поездке в Москву в 1934 году Андре Мальро. Это самое близкое время ко всем этим событиям, потому что, собственно, конец 1933 года и начало 1934 нас и волнуют: и как время написания «Мы живем, под собою не чуя страны», и ареста Мандельштама. А летом — уже съезд писателей, на который и приехал Мальро. Андре Мальро записывает для себя некий список «писателей-шаманов», куда включает и себя. Это Андрей Белый, который в тот момент умер, это Мандельштам, который в тот момент не существует, это Пастернак, это неизвестно кто — пропущен, затем Мейерхольд, затем Олеша. Это очень важный список. Но Андрей Белый, понятно, умер. Пастернак встречается с Мальро. Не существует Мандельштама, он сослан. Это шаманы. Пропущен Бабель (не будем об этом рассуждать сейчас, почему он пропущен). Олеша читает речь Мальро на съезде писателей: тот ее по-французски произносил, Олеша читал по-русски. Мейерхольд ставит спектакль по роману Мальро. Таким образом, перед нами список оппозиционных писателей,
Вот так мы и поступаем. Мы ничего не комментируем, мы ничего не интерпретируем, мы «осторожной» не называем версию, которая, по меньшей мере, авторитетна не менее широко известной. В чем состоит осторожность? Дневников Пришвина для самого себя? Дневников Спасского для самого себя? Никакой осторожности нет, но мы попадаем с учетом этих как бы «новых» материалов в реальную ситуацию середины 30-х, когда из сложного шифрованного разговора двух посвященных собеседников был создан позднейший миф, создан абсолютно по конкретному поводу, в связи с созданием определенного образа реально великой четверки поэтов, и он сыграл свою роль в их вхождении в мир молодой интеллигенции, в развале советской идеологии
Тогда каков же смысл высказывания Пастернака «о жизни и смерти» и Мандельштама о «шаманах»? На тот момент это был предельно конкретный диалог двух поэтов. И то, что рассказал через какое-то время Пастернак Надежде Яковлевне, это был посыл Мандельштаму, «шаманы» — ответ. Это диалог, это даже интереснее, чем любая мифология. И в этом контексте становятся ясными слова Мандельштама, что сюда не надо впутывать Пастернака, отвечать мне одному.
И в заключение тоже совершенно невероятная вещь, которую нельзя было ожидать. Все, что я сейчас рассказываю, было даже частично напечатано и в России, и в Италии. Но вот Роман Давидович Тименчик опубликовал сенсационные письма Надежды Яковлевны Осипу Эмильевичу в Воронеж. Сам факт их сохранности не был известен последние 40 лет, но письма есть — и прекрасно. Там описано, как Надежда Яковлевна встречает поэта Переца Маркиша на улице, и он, прочитав сталинские стихи Пастернака, написанные по просьбе Бухарина в защиту Мандельштама, говорит, какой молодец Пастернак. Да какой он молодец? Надежда Яковлевна сообщает мужу, что чуть морду Маркишу не набила. Но и это еще не все. «Новая газета» в качестве невероятной новости публикует к юбилею Мандельштама неотправленное письмо Надежды Яковлевны Мандельштам Евгению Борисовичу Пастернаку. Ну, это письмо давным-давно было напечатано, это, к сожалению, уровень «Новой газеты», где за новости выдается все, что угодно, лишь бы оно соответствовало идеологии. Значит, там написано, что Надежда Яковлевна не могла быть на похоронах из-за отношений с вдовой, однако она хочет сказать сыну покойного поэта, что у нее было несколько очень трудных разговоров с Пастернаком, но, как говорит Осип Эмильевич, поэт всегда прав. И раз сегодня,
Вот это место кристаллизации мифа, после которого следует вспомнить фразу Ахматовой, что сегодня быть другом Мандельштама почетно и хорошо, а быть его врагом — позорно. Сейчас взять и заявить вдруг, что Пастернак что-то сказал не то, страшно, видимо, и в каких-то кругах позорно. Но наука не занята удовлетворением чьих-то желаний или нежеланий, здесь нет друзей и недругов. Они есть в научных кругах, но это проза жизни уже нашей, а не великих поэтов. Пониманию того, что эти люди друг другу сказали, сегодня препятствует множество факторов и конкретных людей. Миф или не миф, то что мы обсуждали в точном смысле, я не знаю, но сказать об этом уже стоит. Пора. Даже рискуя быть исключенным из потока традиционного мандельштамо- и пастернаковедения.