Когда появился акционизм и что это такое? Почему художники-акционисты стремятся оставить след в истории и что означают их следы в Московском Музее Современного Искусства? Анастасия Барышникова поговорила с куратором выставок «Право на жизнь» Андрея Кузькина и «Протезы и замещения» группы «МишМаш» Натальей Тамручи.
Наташа Тамручи
Андрей Кузькин
Миша и Маша
Что такое акционизм?
Можно набрать этот вопрос в Google, там будет миллион определений. Акционизм — это, прежде всего, символическое действие, вырванное из повседневного контекста. При этом это не театральное изображение. У акции обычно есть сценарий, однако она сохраняет элемент непредсказуемости, ведь это всегда делается впервые, это некий опыт, который всегда связан с психологическими рисками. Это искусственно созданная ситуация, имеющая какой-то смысл для действующего лица, то есть художника, она проживается им, это его длящийся во времени уникальный опыт проживания ситуации.
— Многие воспринимают акционизм в первую очередь как протест. Насколько это верное восприятие?
— Это неправильно. Есть протестные акции, а есть не протестные. Это, как есть протестная поэзия, а есть лирическая. Акционизм ничем не отличается от других видов искусства в этом отношении. Человек создает это произведение из самого себя, является некой «скрипкой». Это может быть и углубленная, экзистенциальная акция, может быть и политическая, протестная.
Художники, занятые политическим искусством, пользуются акционизмом, потому что это мгновенный, действенный язык, он может быть публичным. Павленский, например, очень хорошо владеет этим языком, со своими очень яркими и впечатляющими акциями. Понятно, почему он это делает: политический протест также находится в контексте заурядной человеческой жизни, и эти события, как бы их тяжело ни переживали, все равно тоже стираются из памяти.
Конечно, баррикады у Белого дома забыть трудно, но какие-то протесты 2011, 2012 года уже начинают смываться, а протестные акции Павленского — навсегда, это свойство произведения искусства: его нельзя забыть. Этот язык очень эффективен, но это не значит, что он существует только для протеста. Это всего лишь язык! Ведь на русском языке, например, мы можем и ругаться, и петь песни, и признаваться в любви.
— Говорят, что акционизм в России начался с акции Осмоловского на Красной площади в 1991 году и поэтому носит ярко выраженный политический характер.
- Это неправда. Уже в 1970-е годы было несколько групп художников, которые занимались по преимуществу акциями: группа «Гнездо», группа «Коллективные действия». Просто люди, которые так говорят, не знают своей истории и культуры. Кроме того, не надо забывать про акционизм 1910−1920 годов, про Маяковского, Бурлюков, Мариенгофа, про праздничные шествия в первые годовщины революции, срежессированные и оформленные левыми художниками.
Акция Осмоловского
— Когда зародился акционизм?
- Если мы будем так глубоко копать в историю акционизма, то можем докопать до античности. Нет, серьезно! Поджог Рима — разве это не акция?
Это явление существовало всегда, поэтому нельзя сказать, что акционизм родился в конкретное время. Мистерии раннего Ренессанса тоже можно считать акционизмом. Он может принимать совершенно разные формы. Акционизм родился раньше, чем театр, если уж на то пошло, он предшествовал театру.
В некотором роде, все, что неповторимо и происходит один раз вне повседневного контекста, можно рассматривать как акционизм. Например, есть ритуальная церковная служба, а есть обыденная жизнь. Средневековый человек, таким образом, жил одновременно в двух временах: была обычная жизнь, которая как-то ритмизировалась временами года, потом с появлением часов — часами и минутами. И также он жил в вечности, когда, попадая в храм, он оказывался во времени, которое не имело начала и конца. Там бесконечно повторялась вся история Христа: его праздники, рождение и крещение. Вечность или сакральное время не отделено непроницаемой стеной от времени текущего, повседневного.
В храме он находился одновременно в одном пространстве со всеми усопшими, со всеми святыми, которые, как и он, присоединялись к хору славящих бога. Вечность была уже здесь, и человек с ней соприкасался в храме. Но когда мистерии стали принимать формы шествия, выливаясь на улицы города, они покидали сакральное пространство, в котором застыла вечность, но при этом совершенно не вписывались в будничный распорядок жизни, в обыденное времяисчисление, — это было символическое действие, проходящее в реальном пространстве, то есть, акция.
О выставках «Право на жизнь» и «Протезы и замещения»
Обе выставки основаны на акционистской практике Андрея Кузькина и «Мишмаш», причем эта практика у них протекала параллельно и совместно: «МишМаш» участвовали в акциях Андрея Кузькина, Андрей Кузькин — в акциях «МишМаш».
Некоторые предметы, попавшие на стену в зале «МишМаш», были принесены Кузькиным, «МишМаш» находили какие-то предметы на акциях Кузькина, все это отражено в их текстах. Там есть и Машины, и Мишины тексты, и реакция Кузькина на какие-то события, его впечатления. Есть акция «С завязанными глазами» и текст о ней. Тут тоже очень трудно сказать, кому принадлежит авторство, но это результат очень плодотворного совместного творчества. Все эти тексты зритель может сорвать и унести с собой.
Конечно, у Кузькина больше акций. Это ретроспективная выставка, на которой он умудрился собрать почти все, что сделал за 7 лет, в то время как у Миши и Маши выставка затрагивает творчество лишь последних нескольких лет.
Так или иначе, обе выставки — о том, что остается от события после того, как оно завершилось. У «МишМаш» и Кузькина отношение к этому заметно отличается. Маша с Мишей не хотят и даже не пытаются сохранить атмосферу события в его первозданном виде. Событие у них — это какой-то миг, который прошел, и от него остались воспоминания. Художники работают как раз с этими воспоминаниями, поэтому тут такое обилие предметов, в которых воспоминания консервируются.
Предметы — это всегда «агенты» какого-то события, материализованная память. Здесь представлены даже не предметы, которые участвовали в событиях, а их слепки, фактически обыгрывается память как таковая. Гипсовый слепок — это отсылка к античности, которая является воплощением культурного прошлого, материализованной культурной памяти. Кроме того, это след. И если предмет является следом, то слепок с него является следом следа.
Сами эти предметы как бы зависают над смысловой абстракцией и классической выразительностью, потому что эти авторы не могут игнорировать форму, они работают с пластикой. Мысль «МишМаш» заключается в том, что вот эти «опредмеченные» следы отрываются от события, самостоятельно порождают какие-то ассоциации у посторонних людей. Как отколовшийся кусок звезды, который улетел и стал самостоятельной кометой. Они представляют автономное эстетическое явление и теперь могут сами устанавливать какие-то связи, коннотации без всякой сноски, отсылки к колыбельному событию.
Протезы
Замещения
— И тем не менее: стоит ли зрителю узнавать контекст, чтобы лучше понимать смысл, который сами авторы вкладывают в этот след?
- Получается, что это вовсе не обязательно. Событие породило новые предметы и формы, и после этого исчезло: его здесь нет. Зато есть тексты, порожденные этим событием, которые являются откликом на него или предшествуют ему, и они тоже начинают вести какую-то свою политику.
Тексты в зале неслучайно повешены напротив предметов, они связаны с этими предметами, которые могут фигурировать в текстах, то есть у них есть внутренние связи. И вместе с тем тексты могут взаимодействовать друг с другом и вызывать у зрителя, который не знаком с бэкграундом, какие-то свои ассоциации. Получается абсолютная свобода смыслов, которые могут парить в абсолютно любом направлении, и зритель оказывается на перекрестье этих ссылок, связей, может сам вызывать какие-то новые смыслы, потому что у него тоже возникают какие-то реакции. Зритель может сам стать событием посредством его личного жизненного опыта.
— Мы начали с того, в чем принципиальное отличие между Кузькиным и «МишМаш». Я заметила, что Кузькин в записи своих акций очень любит проговаривать последовательность происходящих действий…
- Эта выставка так или иначе посвящена тому, что эти акции оставляют после себя, то есть она не зрелищна, не для созерцания каких-то предметов, она для погружения. Особенно это важно для Кузькина, потому что, в отличие от «МишМаш», которые считают, что событие уже закончено, для Кузькина событие продолжается, он не порывает с ним связь. Он пишет об этих акциях совершенно не создавая никакой дистанции, это не аналитика, это исключительно переживания ситуации, которую сам художник себе создает.
— Получается, что эта выставка — некое объединение двух «логик»?
- Можно и так сказать. Они много акций делали вместе, было много совместных переживаний, но это разные художники. У них разные выводы, разные приоритеты, разные цели, но при этом они очень близки. Их общение для обоих было очень плодотворным.
Для Маши очень важно, чтобы в ее акциях участвовало много народа, ее друзья, она хочет, чтобы эти действия были коллективными, она не индивидуалист, в отличие от Кузькина. Хотя Кузькин тоже очень ценит своих друзей.
Очень важно, что большинство акций Кузькина — не публичные. В основном, у него очень закрытые акции, и то, что они сейчас вышли в публичное пространство, позволяет нам заглянуть в творческую кухню, ведь это делалось совершенно не для постороннего наблюдателя. Кузькин даже не хотел пускать к себе на акции человека с хорошей камерой, просто потому, что не хотел видеть на акциях чужого человека. Подавляющее большинство его акций снимала Юлия Овчинникова (заведующая аудио-видео сектором в Медиатеке ГЦСИ) или его друзья. С ними он может быть раскрепощен, нет социальной игры, притворства.
— Насколько было тяжело выставить такие интимные акции на публичное обозрение?
- Они рождались как совершенно искренняя, естественная вещь, это — экзистенциальный опыт, очень трудно сделать его публичным. Кузькин начал работать в конце 2007 года, и в 2008 сделал сразу несколько сильных вещей. Одна из первых его акций — «Пространственно-временной континуум», где он 5,5 часов чертил карандашом линию на десятиметровой стене, не отрывая руки. Временами он садился, что-то вспоминал, бормотал, а потом, видя свой график, мог вспомнить, о чем он думал два шага назад. А ведь на самом деле эти мысли были два часа назад. Кузькин придумал особую форму документации своих акций. Он пишет «один человек…».
Один человек
— Сразу вопрос: почему «один человек», а не «я»?
- Потому что это связано с переживанием себя, Кузькина, как одного из ряда людей. У него как будто длинный объектив, и фокус все время перемещается с личной жизни на общечеловеческую ситуацию, связанную с вечностью, с какой-то тотальной историей.
Человечество прошло огромный путь, и сколько людей существовало, и сколько еще будет существовать? Они приходят, живут и исчезают. Кузькина очень волнует, каким образом конкретный человек — один из этого неисчислимого множества — может оставить после себя след. Как он может обозначить присутствие в этой жизни? Его это интересует с точки зрения собственной «миссии»: он бы не хотел растаять, исчезнуть без следа, поэтому он занимается искусством. Иначе ты просто живешь и умираешь. Он так не хочет, его это пугает, потому что если ты исчез, не оставив следов, то зачем ты появлялся? Его волнует эта хрупкость, уникальность и растворимость человеческой жизни.
Весь проект построен таким образом, чтобы он, Кузькин, один из миллиардов человек, смог запечатлеть свои следы в этом мире, засвидетельствовал свое присутствие в жизни. И он свидетельствует: все время что-то делает, вот уже 70 акций, которые вместились в эту выставку — это даже не все его работы, но это достаточно много, чтобы говорить о том, что Кузькин делает это постоянно, потому что это способ зафиксировать свое присутствие в жизни, потому что обыденные действия стираются и завтрашний день поглощает вчерашний: завтра уже будет не важно, во сколько ты сегодня встал и что ел на завтрак — эти события имеют минутный смысл.
Другое дело акция — она сохраняет своей смысл, ее уже не выкинешь из жизни. Это событие уже не боится разрушительного действия времени, оно уже зафиксировано, опубликовано, по его поводу есть видео. Оно выключено из обыденных связей, — значит, его уже нельзя стереть. Акции выпадают из цепочки обыденных событий, у них другая логика, другая связь между участниками, между действием и человеком.
— Можно ли сказать, что каждый раз Кузькин становится центром события?
- Нет, это совершенно не обязательно. Но он автор. Вы спрашиваете, не является ли Кузькин центром событий? Нет, он скорее является материалом. Все эти акции — это опыт на самом себе. Он действительно в них участвует, но является не целью, а скорее средством, инструментом для выяснения каких-то смыслов.
Вообще для него очень важна связь с прошлым, связь с предками, семейная преемственность, потому что она позволяет ему опереться на что-то, это некое «опредмечивание» времени.
Не надо понимать меня буквально, что Кузькин делает свои акции, чтобы прославиться: ни в коем случае. Тем более, что он делает акции как анонимный человек, вставляя себя в бесконечный ряд людей, как бы говоря: «я всего лишь человек, всего лишь один из». Это очень для него важно, он все время апеллирует к общему основанию, общему роду. Вот хлеб для него тоже…
— Первичная материя?
- Ну да, некая конституциональная материя. Хлеб, который связан с землей, человеческим трудом, потом. У него есть акция, где он с зэками лепит скульптурки из хлебного мякиша. В другой своей работе — инсталляции «Герои левитации» — он сделал огромных людей из хлеба (4 метровой высоты), таких простодушных, беззащитных, и на этом он не остановился: разделся и залез в гамак в зале, как бы говоря: «я один из них». Это работа, которую он посвятил работягам, их тяжелой жизни, близости к простым основам жизни. Кузькин очень демократичен.
Человек из хлеба
Вот железный куб, в котором он кричал, шептал, ходил. Это был внутренний монолог, посвященный потере связи между внутренним человеком и внешним окружением, о невозможности быть услышанным, о тщетности всяких усилий. Опять же о том, зачем живешь, и что будет, когда ты будешь заканчивать эту свою жизнь.
И Кузькин уже несколько раз ее заканчивал: он занимался… сублимацией суицида, скажем так. Он поставил на могиле своего отца табличку со своим именем и датой, как если бы он умер. На самом деле, он ждал, что умрет, когда его возраст сравнялся с возрастом отца, и поэтому очень торопился. Он еще в детстве постиг, что человек может умереть внезапно, и он все время живет, договариваясь со смертью, он не заглядывая дальше указанной на могиле даты. Он все время примеряет на себя смерть в той или иной форме. Не знаю, будет ли он делать это впредь…
В акции «Все, что есть — все мое» он «надел» на себя все эти болезни и лег в стеклянный «саркофаг» и пролежал так около пяти часов. Он очень долго думал над этой акцией, и в итоге нашел силы, чтобы ее осуществить. Очевидная для осведомленного зрителя коннотация с «Мертвым Христом» Монтеньи у него вышла случайно. Но идея жертвенности, принятия на себя чужой боли, смешанная с легкой самоиронией иронию (поскольку художник — это человек, который берет на себя чужое, в данном случае, чужую боль). Его обнаженное, вполне аполлоническое тело, не знающее никаких болезней, никаких признаков старости, имитирует труп, поскольку все эти болезни вместе несовместимы с жизнью, намекает на ту прозрачность тела для медицинского глаза, которую оно приобретает в прозекторской.
Акция «Все, что есть — все мое»
Была еще запомнившаяся всем акция «Все впереди!», когда он искусственно подвел черту под своей биографией и все свое имущество, личные вещи, паспорта, компьютер, телефон и все, что было на нем, замуровал в ящики.
— Это больше была смерть или обновление?
- Они неразрывны. Чтобы обновиться, надо похоронить себя прежнего. Идея начать жизнь заново нас всех посещает. Все с чистого листа, с понедельника.
Но можно об этом мечтать, а вот он решил осуществить. В сегодняшней ретроспекции он пытается оценить пройденный путь, понять, чего он стоит, что он успел сделать. А в акции «Все впереди!» он просто все замуровал, отсрочив этот анализ на 29 лет, когда он разрешил вскрыть эти ящики.
— Я слышала, он изобрел свой собственный язык.
- Да! Это довольно любопытно и странно. Андрей ведь все время пытается добиться подлинности, такой предельной искренности передачи смыслов и переживаний. А наш обиходный язык слишком затерт и несвеж, он впитал в себя все моменты лживого использования слов, и этот язык начал раздражать Кузькина еще и тем, что не все может выразить, какие-то внутренние подлинные переживания язык не в состоянии передать, он беден, ограничен и так далее. Разочаровавшись в языке, Кузькин дал себе обет молчания — на неделю, по-моему. Но перестав говорить, он все равно испытывал потребности что-то выразить и начал рисовать цифры. Он понял, что для него цифры — это тоже способ выражения, они не одинаковы. Какие-то цифры вызывают у него определенные эмоции, и это стал его личный язык.
Кузькин, закончив свой опыт молчания, не захотел потерять этот обретенный язык, решил его сохранить. Он создал свою теорию, свою систему, сделал несколько акций, где он объясняется с людьми с помощью этих цифр.
— Но ведь его не понимают?
- А это неважно. Усилие, попытка понять важнее знания.