Н. ВАСИЛЕНКО: Программа «Книжное казино. Истории». Мы много говорим о феномене войны и явлениях, связанных с ним. Часто разбирали эту тему на примере «война и эмиграция». Но очень мало говорили об эвакуации людей. Сегодня подробнее разберём эту тему, этот исторический сюжет на примере эвакуированных детей советских писателей вместе с автором книги «Странники войны» Натальей Громовой. Наталья, здравствуйте!
Н. ГРОМОВА: Здравствуйте!
Н. ВАСИЛЕНКО: Наш внимательный зритель сразу заметит, что советские писатели — привилегированный класс. Давайте начнём с базы: как сильно отличалось довоенное детство ребёнка советского писателя.
Н. ГРОМОВА: Не могу сказать, что это было серьёзное отличие, потому что писатели не первого ряда (а писатели первого ряда — обласканные сталинскими премиями и орденами один десяток человек), дети другие писателей, критиков, поэтов малоизвестных или неизвестных, ещё только приобретающих известность жили в тех же самых коммуналках, жили в тех же самых условиях абсолютно, с теми же самыми карточками, отменами карточек. Единственная привилегия в каком-то смысле детей писателей при эвакуации стало то, что их могли посадить на пароход и отвезти в Беруст, в Казань. Им могли выбить некий иной способ эвакуации, чем, допустим, детям работников заводов, фабрик. В принципе, здесь всё было одинаково. Это сейчас есть некоторые представления о том, что они жили как-то по-особенному. Но об этом я ещё могу рассказать, о том, какие именно сложности сопровождали писательских детей.
Н. ВАСИЛЕНКО: Я хотел обратить внимание, что книга, которая стала поводом нашей встречи, выходит в переиздании: она вышла довольно давно. Наталья, когда вы составляли эти воспоминания, какую миссию вы закладывали, работая над этим сборником?
Н. ГРОМОВА: Я тогда немножко расскажу предысторию. Я изначально в 2000-х начала заниматься абсолютно случайно, разбирая архив поэта Луговского, переписку людей в эвакуации, где оказались фигуры знаменательные: Ахматова, Елена Сергеевна Булгакова, Надежда Яковлевна Мандельштам, Чуковский. Они были жителями большой ташкентской, а кто и чистопольской коммуналки. Это показалось мне безумно интересным, потому что таких книг не было. Вот была выпущена книга «Все в чужое глядят окно», потом «Эвакуация идёт», много чего было. Я занималась абсолютно взрослыми людьми, обстоятельствами писательской эвакуации. И, разумеется, Цветаевой, человека, попавшего в детскую эвакуацию, о чём я ещё скажу, со своим сыном Георгием Эфроном, Муром.
После того как вышла одна из книг про чистопольскую эвакуацию, ко мне пришли дети писателей, критиков, уже очень пожилые. Надо сказать, сначала с возмущением, что я не упомянула директора их интерната Анна Зиновьевну Стонову, которая им очень помогала, спасала от голода, от холода. Я им тогда сказала, что не занималась специально детьми, детским вопросом, а просто упомянула всуе, потому что наткнулась на очень странное письмо в архиве Фадеева, где дети 11−12 лет, Стасик Нейгауз, Тимур Гайдар, сами имена уже известные достаточно, дети известных писателей, пишут просительное письмо, но достаточно раздражённое, про то, что они вынуждены ходить на реку Каму и оттуда вынимать дрова, чтобы отапливать интернат. И стоят они по колено в воде, а иногда по пояс, чтобы вынимать плывуны. Они пишут, что болеют, им тяжело. Их возмутило тогда это письмо. Я сказала, что факт остаётся фактом, я не могу что-то скрывать. Но потом у нас возникла близость, дружба со всеми этими людьми замечательными, устраивались вечера в музее Цветаевой, где я тогда работала. Я их собирала, они очень любили рассказывать. И тогда мы все вместе решили, я их попросила написать воспоминания.
Но если говорить о рифмах времени, уже тогда, когда мы собирались, это были 2008−2010 гг., я поняла очень страшную вещь, именно касающуюся военной травмы. Это были люди в основном под 80 лет, они почти все уже ушли из жизни. Когда они начинали говорить о войне, то выяснялось, что это вообще никуда не уходит, они живут с детской травмой всю жизнь. У меня был случай женщины, она стала вспоминать: у неё погибли родители, от неё долго скрывали это. У неё началась очень тяжёлая депрессия, она попала в больницу. Я говорю, что тогда не будем писать. «Нет, это надо написать». Первые московские бомбёжки — 22 июля, ровно через месяц после начала войны. Начались московские, питерские бомбёжки. Разумеется, встал вопрос о детях, кто был в лагерях, кто был дома их тоже вывозили за город. Но всё равно опасность чудовищная. Родители в первую очередь хотели спасать детей. Все это помнили, помнили, как отрывали детей от родителей. Были случаи (я сейчас касаюсь даже не писательских детей), когда пионерлагеря отправляли в тыл и родители очень долго искали своих детей. «Ищу человека», была потом целая серия передач Агнии Барто по поискам пропавших детей. Это страшный кусок войны.
Но я хочу вернуться к тому, что тот опыт, который я получила, когда мы работали с этим сборником, показал мне, что война не кончается никогда. Она приходит, и человек будет всегда жить с этой травмой. Он будет её переносить незаметно на своих близких. Для меня антивоенная тема была самой главной: чтобы никогда такого ужаса больше не повторялось. И больше вам скажу. Я делала выставку, посвящённую этой эвакуации, было очень много детских рисунков того времени, фотографий. Но первая фотография, которая всех встречала, были дети в метро. Та знаменитая фотография. И я, к несчастью, всё это увидела вновь. Я хочу сказать, что это очень важная история. Мы не переработали опыт той войны. Для меня травма, что ещё очень много осталось недопонятым и недоопубликованным. И мы пришли в новый мир, где всё предстоит заново. Это что касается рифм.
Н. ВАСИЛЕНКО: По поводу рифм вы очень правильно заметили. Но я хотел уточнить по поводу свойства человеческой памяти. Когда читаешь мемуары взрослых людей, которые были свидетелями событий уже в зрелом возрасте, они прям пропитаны трагическими воспоминаниями, потерей своих близких — самые тяжёлые эмоции между строчек появляются. Здесь же читая воспоминания детей, я всё равно видел, что основная линия проходит добрая, прекрасная. Мы занимались, мы становились лучше, мы всегда были вместе — они вспоминали больше то тёплое и прекрасно, что проходило. Действительно ли можно говорить о поправке на то, что они были тогда детьми?
Н. ГРОМОВА: Тут есть своё противоречие. Вы правы, с одной стороны. Про чистопольских детей надо объяснить. Мы говорим немножко абстрактно, а в Чистополе собрались не просто детский интернат, но там жили писатели — те, кого на фронт не брали, те, кто, простите, скрывались. Самые простые имена, не могу сказать, что близкие детям, это Федин, Леонов, которые были на некотором расстоянии. Туда приезжал Твардовский, Тарковский. Но самый главный герой — Пастернак. Но Борис Леонидович был очень любопытной фигурой. Я ещё о нём скажу.
Для многих детей, которые пишут здесь воспоминания, они говорили о том, что это был для них своего рода царскосельский лицей, потому что приезжали к ним в школу с фронта, им играли лучшие пианисты, у них Ангелина Степанова играла в спектаклях. Кружки, все занятия с детьми были на высочайшем уровне. Там открыли такого замечательного поэта, который был известен только как переводчик, Мария Петровых. И дети присутствовали при этом. Там читали «Ромео и Джульетту», Пастернак читал свой первый перевод «Ромео и Джульетты». Они были, конечно, в этом смысле… Их привилегированность не в еде, не в особом состоянии, а в том, что они получали такой образ мира замечательный.
Но теперь я хочу сказать о страшном. Если читать внимательно, есть несколько историй гибели детей. Обложка этой книги — фотография Натальи Плигиной-Камионской. Её отец был знаменитый когда-то, а потом абсолютно забытый художник-«мирискусник». Он стал очень пожилым, женился на переводчице Камионской, которая была вынуждена быть в Казани и переводить Жана-Ришара Блока. Он был абсолютно неприкаянным, брошенным. И для художников, и для поэтов работы не было. Никакой работы, даже посудомойкой, нельзя было в Чистополе найти.
Н. ВАСИЛЕНКО: Потому что было очень много людей?
Н. ГРОМОВА: И было много людей. И вы могли быть при кухне, могли иметь дополнительную еду. Это не вывернутая история Цветаевой. Валентин Парнах открывал дверь в столовую и получал дополнительную тарелку супа и так далее. Этот художник трагически там умер. Она маленький кусочек написала. Она попросила написать автопризнание, маленькое, в конце её воспоминаний: «Говоря о том времени, я не могу не сказать о своей страшной вине перед папой. Она меня мучает постоянно. Совсем незадолго до своей смерти, может быть это было накануне, он пришёл ко мне в интернат. Вижу, как он стоит передо мной: высокий, худой, плохо одетый, с палкой. Я постеснялась его и сказала, чтобы он ко мне больше не приходил. Боже мой, как я могла ему это сказать. Это была наша последняя встреча. 16 апреля 1943 года он покончил с собой. Нет мне прощения в жизни. Я была уже не маленькая девочка, мне было 9 лет. Не защитила его, не утешила — оттолкнула на смерть. Мама мучилась всю жизнь, что не была в то время в Чистополе. Будь она тогда с нами, несчастья бы не случилось. Папа похоронен на городском кладбище в Чистополе. Ему было 62 года. Господи, помоги ему там». И таких у меня историй трагических… Это история Елены Санниковой, которая покончила с собой. Она подумала, что её муж погиб на войне, а он просто пропал на некоторое время без вести. У неё осталось двое сыновей. Истории смертей людей там очень частые. Как и в Ташкенте, где очень много людей умирало, как ни странно, от голода, несмотря на то, что Ташкент город был хлебный. Там и писатели умирали от голода.
Ещё есть одна знаменательная история. Она проходит через воспоминания почти всех людей. Это история гибели Миши Гроссмана и ещё 10 детей. Это подростки, которые раскопали около военкомата снаряд Первой мировой войны, стали его кидать, стучали по нему, заниматься всякими глупостями. Они погибли все. Причём ужасно, потому что многие были ранены, умирали медленно. И Василий Гроссман прилетает просто из Сталинграда на похороны этого мальчика. Там есть даже легенда такая, что Пастернак предлагал его отпеть. С Гроссманом была большая ночная беседа про жизнь. С Гроссманом они очень сблизились тогда. Это была трагедия, которая произвела впечатление на весь интернат, потому что 11 детей погибают в тылу. Я уже не говорю про то, что Чистополь — Татарстан…
Н. ВАСИЛЕНКО: Почему Чистополь, почему именно туда, почему не Ташкент, Средняя Азия.
Н. ГРОМОВА: Туда было в каком-то смысле проще. Жена Всеволода Иванова пробила этот пароход, потом на нём плыла Цветаева. Было несколько возможностей. Первый раз везли не на пароходе, а на поезде до Казани. Поезд до Казани можно было организовать. И детей везли в местечко Берсут. Дело в том, что в Казани хотели организовать Союз писателей. И детей поместили под Казанью типа пионерлагеря, деревянный городочек маленький, очень уютный. Потом, когда немцы стали прорываться… Казань стала бомбиться очень быстро, уже в первые месяцы войны начались затемнения. И стало ясно, что в Казани нельзя останавливаться. Ташкент — 2 недели тогда ехать на поезде. Георгий Эфрон добирался очень долго до Ташкента.
А вообще, когда дети оказались под Казанью, их уже легче было перевезти в Чистополь. Туда нельзя ехать по железной дороге, дорога туда не идёт. Только по воде. А после Чистополя — Елабуга через несколько сотен километров. Но вы не можете зимой уже выбраться оттуда. Наступает зима, движение по реке останавливается, а дорог нормальных нету. Поэтому все пытались успеть до осени.
Поэтому Чистополь становится такой богом забытый городок, в котором можно было более или менее спокойно существовать. Но уже в начале 1942 года начинается паника, очень много людей перебираются с детьми в Ташкент, в том числе Всеволод Иванов, Шкловский. Очень многие перебираются и пишут Пастернаку письма, что лучше бы уехать из Чистополя. И Пастернак удивительно отвечает. Он говорит, что если уедет отсюда, на него будут смотреть другие, те, которые не могут уехать — как тогда смотреть людям в глаза. И что бы ни случилось, он останется со всеми теми, которые сейчас находятся там.
Н. ВАСИЛЕНКО: Для меня 2 главных имени было: Пастернак и Цветаева. Наша слушательница Анна напоминает, что Цветаева переехала в Елабугу и там совершила самоубийство. Если бы она осталась в Чистополе, какова вероятность того, что она сохранила бы своё моральное здоровье?
Н. ГРОМОВА: Про это можно рассуждать и думать. Я потом объясню, почему она оказалась в Чистополе и Елабуге. Мы разговариваем с конца, а люди не всегда понимают. Цветаева попала в самую хаотическую, самую плохо организованную детскую эвакуацию, которая была, что называется с колёс, которая не была ни рассчитана, ни продумана — кто во что горазд. Союз писателей пробивал в высшей инстанции пароходы, поезда. И каждая организация бегала наверх и пробивала. Цветаева уезжает ровно потому, что её сын, 16-летний Мур, Георгий Эфрон, его уже призывают в трудармию. Это мальчики должны были выходить на крыши и ловить зажигалки. Разумеется, в этот момент туда могла попасть бомба, и мальчика у неё уже бы не было. Не забудем, что муж у неё уже сидел на Лубянке, дочь сидела. Она носила бесконечные передачи. И её жизнь сосредоточилась на этом мальчике. Он был всем, что у неё было.
Больше того, она сказала себе (и это очень важно для нашей истории), что, когда закончатся стихи, закончится и она. Она закончила писать стихи в начале 1941 года, в январе месяце. Дальше пошли переводы, записи отдельные. Было ясно, что она уже существует для того, чтобы сохранить жизнь сыну. Поэтому она отправляется 8 августа в это достаточно безумное путешествие, потому что близкие люди, которые её поддерживали, остаются в этот момент в Москве. Это Пастернак, который появится в Чистополе только после 16 октября. Все люди, которые как-то были с ней связаны, их рядом не было. Для Цветаевой это было безумно важно: иметь какую-то дружескую поддержку. Она в изоляции. Я даже встречала нескольких женщин, которые с ней в этот промежуток были от Чистополя до Елабуги. И все они говорили о её бесконечной потерянности и страхе. Страхе именно того, что у неё неправильный паспорт, что что-то может произойти. Этот страх её очень угнетал. И ощущение того, что она просто не понимает реалий этой жизни, потому что, когда в Чистополе остановился пароход, в Чистополе вышел писатель третьеразрядный…
Вы понимаете, кто находился в Чистополе в этот момент в эвакуации. Например, Асеев пресловутый. У него был туберкулёз, поэтому его отпустили, он был там. И там было сказано, что только члены Союза писателей выходят с парохода. Большинство просто выкатилось вместе со своими детьми. Когда зашли женщины, которые ехали в Берсут, они спросили, почему вы не вышли, когда кто-то её узнал, в том числе Флора Лейтес, которая напишет потом телеграмму, её вызовут в Чистополь, она сказала: «Я не член Союза писателей». Ей сказали: «Они тоже не члены Союза писателей, они просто сказали, что жёны, дети». Она сказала: «А разве так можно?». Она эти правила игры абсолютно не знала, что там, где надо, схимичить. Точно так же, когда она уезжала, говорила, что на пароходе, наверное, будет буфет, поэтому не взяла еды. И Пастернак ей собирал по берегу бегал рис, у кого что было, сунули с собой.
Что касается её путешествия в Чистополь, на котором настоял её сын. Это мальчик, который воспитан в каком-то смысле больше отцом, вполне советским, сотрудником органов, Ариадной, старшей сестрой, которая была очень на тот момент просоветской девушкой, дико любила Советский Союз, в этом и весь ужас этой истории, — так вот этот мальчик хотел вписаться в жизнь советскую. Он говорил, что мать пишет архаичные стихи, что их печатать невозможно, что она не хочет быть как все. При том что он был юношей невероятно умным, развитым, потрясающим аналитиком. Он потом уже начнёт в процессе жизни понимать, куда он попал. А в этот момент он видит безумную мать, которая его всё время хочет спрятать от жизни. И он её заставляет. Он хотел в Чистополь, хотел к таким же детям, похожим на себя. Попал он в какую-то страшную (ничего не хочу плохого про нынешнюю Елабугу говорить, но на тот момент это была деревня) деревню, в которой ничего не было того, на что этот мальчик рассчитывал. Поэтому она едет под давлением сына туда.
И в этот момент там есть Лидия Корнеевна Чуковская, но она с Цветаевой только по стихам, у неё нет с ней контакта. Она встречает дочку Веры Инбер Жанну Гаузнер, с которой она по Парижу, но это всё очень далёкие от неё люди. Елена Санникова, которая покончит с собой, есть версия, что она под воздействием. Они до революции были знакомы. Но там не было ни одного близкого человека, человека, который бы мог ей что-то внушить, сказать. Явно была встреча с Асеевым, но она скрыта. Мы можем только косвенно догадываться, что она пришла к нему, о чём-то говорила, потому что он когда-то был диким поклонником её поэзии, очень любил именно стихи. Саму-то Цветаеву, я думаю, он боялся панически. Тоже под воздействием Пастернака, разумеется. И то, что мы потом получим письмо-завещание сына Асееву, это, видимо, след той встречи. Почему она написала это Асееву? Потому что он единственный там был. А, во-вторых, для неё идея поэтического братства оставалась с юных пор, с Волошина начиная, что мы, поэты, единый орден, все должны друг другу помогать. Она в романтических иллюзиях продолжала существовать.
Понятно, что она не знает, куда себя приложить. Любой человек, который сказал бы её более уверенно, тогда бы её и спас. А может быть, и нет. А дальше происходит ужасное возвращение в Елабугу. Я думаю, 31 августа тут не случайно, потому что впереди 1 сентября, у них идут один скандал за другим, много разговоров, что он хочет отсюда уехать, хочет в школу. А ругаются они исключительно по-французски, поэтому все версии, о чём они говорят, со слов людей, у которых они жили, все безосновательны. Мы не знаем, о чём они говорят, но догадываться можно по запискам, где ей, мне кажется, овладевает идея, когда она пишет: «Без меня Мур будет пристроен». У неё возникает ощущение, что она стоит у него на пути. От неё исходит страшное прошлое. Всё равно сама себе она не нужна, в этой реальности она сама себе не нужна, а у ребёнка она стоит. А советская власть всё равно не бросает, всё равно некоторый миф входит в голову. И они её сына спасут. А так она ему только обуза. В этом она себя убеждает. Это, я думаю, одно из сильнейших оснований. И все эти истории с НКВД, что её пришёл кто-то и повесил, мне кажется абсолютно абсурдны, потому что она долго к этому идёт.
Н. ВАСИЛЕНКО: К сожалению, склонности к конспирологии… Во все времена…
Н. ГРОМОВА: Да. Эта история драматична. Я возвращаюсь к Муру. Меня тогда поразило, что это мальчик, который прошёл через все эвакуации главные, через поездку в Чистополь… Я открою, может быть, тайну: за интернат надо было платить, за обучение надо было платить. Если ребёнок имеет аттестат, что отец на войне, а если пропал без вести, тоже надо платить. Это ужас, что у людей нет денег, а они должны платить.
Н. ВАСИЛЕНКО: Это развеивает многие мифы.
Н. ГРОМОВА: Да. И Асеев в первую очередь поэтому выпихивает его в Москву. Он появляется в Москве 16 октября. Он на пригородных поездах добирается до Москвы. Москва бежит в этот момент. И те взрослые, которых он встречает, говорят, зачем он вернулся. А в этот день, мистический абсолютно, расстреливают его отца. Потому что отец при всех своих ошибках, заблуждениях, ужасах, он единственный из эмигрантов завербованных, не признался на следствии, что он шпион. Он не подписал ничего. В результате они не смогли его расстрелять. Существовали загадки в НКВД-шных делах. И он дожил до 16 октября.
А дальше расстрелы на Лубянке всех тех, кого боялись оставить немцам. Это вообще всегда меня убивало: они просто берут и расстреливают. И он там идёт под каким-то номером. И удивительно, что он умирает позже на 2 месяца, чем его жена Цветаева. И Мур спустя месяц попадает в ташкентскую эвакуацию. 2 месяца идёт поезд. Он голодает в этом поезде. Ему дают советы, он ходит по знакомым матери. И в Ташкенте начинается его очень страшная жизнь, которая закончится тем, что он вернётся в Москву, поступит в Литературный институт. И что меня всегда поражало, он всегда хотел написать книгу об эвакуации писателей. Он всегдах хотел написать роман о писателяъ изнутри. Он был ироничен, талантлив, зол в тот момент. У него очень много есть картинок, которые мне помогли представить. Картинка ташкентской жизни. И он попадает после 2 месяцев обучения блистательного, он очень хорошо учится, он очень талантливый. Но опять же он один. У него есть тётки больные, Елизавета Яковлевна Эфрон, у которой он живёт в Мерзляковском переулке, очень больная женщина-сердечница. Его отправляют в штрафбат практически. Его отправляют в армию, где он переживает…
Н. ВАСИЛЕНКО: Можно уточнить этот переход: он учился хорошо…
Н. ГРОМОВА: Он учился хорошо, но наступает 1944 год, мобилизация. Никакой отсрочки. Про это и шли разговоры после его гибели. Это поднимала и Ариадна, вернувшаяся, почему не помогли. С ним очень хорошо общалась Людмила Толстая, которая любила с ним говорить по-французски, любила его манеры. Он был всегда очень красиво одет. Девочки в интернате, когда его увидели, поняли, что никогда не видели так выглядевших мальчиков: советские мальчики выглядели по-другому. Если кто его видел, никогда не мог его забыть. И все думали, что Алексей Толстой займётся этим мальчиком, поможет ему. Что лезть-то, у него тяжёлый характер. Когда его спрашивали в Ташкенте, что случилось с его мамой, он говорил: «Марина Ивановна всё правильно сделала». Он никогда не называл её мамой. Но это была закрытость подростка, абсолютно уязвлённого, измученного. Но разбираться в этом тогда было всем некогда: у всех были свои горести, свои несчастья. Хотя рядом и Ахматова была, и Надежда Яковлевна Мандельштам. Все пытались к нему как-то подойти. Тоже очень одинокий подросток, уже юноша.
Когда он начинает становиться более человечным, уже в самом конце, когда он попадает в этот страшный штрафбат, где он говорит, что первый раз попал в мир, где не слышит никакого русского языка, кроме мата и ругательств, он не знает, что такое язык, на котором он говорил. Он пишет об обречённости своей семьи. У него есть письмо жениху Алиному. Про то, что рок преследовал маму, отца, его. И, по всей видимости, над семьёй занесён, ему не выбраться, хотя он мечтает. Его забирают, через 2 недели он погибает. 2 недели. Меня поражал срок гибели мальчиков, детей писателей. И Всеволод Багрицкий. 2−3 недели — и от них ничего не оставалось. Хотя многие из них рвались на фронт.
Н. ВАСИЛЕНКО: Хотел уточнить по поводу 3 героев вашей книги, которых вы выделили отдельно: Георгий Эфрон (о нём мы уже подробно поговорили), Всеволод Багрицкий и Никита Шкловский. Почему вы воспоминания именно об этих людях выделили отдельно?
Н. ГРОМОВА: Здесь всё очень просто: потому что был материал. Это всегда диктует материал. Во-первых, Никита Шкловский. Слава богу, жива его прекрасная сестра Варвара Викторовна Шкловская, которая рассказала о нём историю. И Никита Шкловский его племянник, который назван в честь него. И так как эта семья имеет отношения через Суок, через другую линию к Багрицким. О Багрицких я узнала из этой семьи многое. Ну, не то что многое, есть замечательные опубликованные дневники Всеволода Багрицкого. Но вот портреты, многое другое я видела в этой семье. Я должна сказать, что работа не закончена. Когда была выставка, у меня было больше героев. Сейчас, когда было второе издание, я не могла физически это сделать. Но есть сын Павла Антокольского, которому посвящена поэма «Сын». Есть у меня удивительные письма Натальи Дзюбинской, которая в окопах выходит замуж за какого-то мальчика и через неделю погибает. Тоже такая артистическая девочка, которая не поступила в театральный. Просто в семье нечем было кормить, она устроилась медсестрой, попала на фронт в последние дни войны, погибла. Много там есть детей, о которых следовало бы написать, но так сложилась книга.
Всеволод — фигура трагическая. Отец у него давно уже умер, а мать в лагерях находится. И этот мальчик, который тоже бежал из Чистополя. Это и патриотический был порыв, но ещё ему некуда было, он не мог устроить жизнь. Он голодал, жил по углам. Всегда имеет разное основание гибель этих детей, юношей на фронте. Последняя запись его, сделанная на фронте: «Весь противоположный берег усеян трупами, из-под снега видны серые солдатские шинели. Нет, не чувство страха охватывает при виде этого зрелища, а чувство глубокого, бесконечного одиночества. Особенно поразила меня фигура бойца. Первая, которую я увидел. Голова и плечи его были занесены снегом, он лежал спиной к дороге, поджав ноги к груди. Из-под снега были видны только часть спины и фляжка. Скоро его занесёт совсем. И весной, когда тронется Волхов, унесёт в Ирмень».
Он попал как раз под Новгород. И там он будет убит 26 февраля 1942 года. И на его могиле, как ни странно, четверостишие из Цветаевой: «Я вечности не приемлю! Зачем меня погребли? Мне так не хотелось в землю с любимой моей земли!». Он любил Цветаеву. Тоже удивительно, что всё это переплетено и пересечено. Но я ещё немножко хотел сказать о героях этой книги.
Знаете, в чём ещё ценность этих воспоминаний, которые мне очень дороги? Многие, например, и Елена Левина, которая пишет не только о своём замечательном пребывании в Чистополе, и маленький Алексей Баталов, чуть старше их. Много-много попадется знаменитых в будущем людей. Но самое главное, что у неё есть воспоминания предвоенные. Мне вообще дорого, когда люди писали о конце 1930-х, о 1940-х, как они вошли в эту войну, что было в стране в этот момент. И у неё есть воспоминания об Ильфе и Петрове, об отце Борисе Левине, который погибнет потом на Финской войне. Софья Богатырёва вообще человек уникальный. Она автор замечательных мемуаров «Серебряный век в нашем доме». Её отец и дядя хранили воспоминания и архив Ходасевича. Это люди замечательные и известные. Сама по себе она просто прекрасный писатель. И там изумительный Пастернак, чудесные воспоминания, написанные с большим юмором о Пастернаке. И тоже там существует вход и выход из войны. То же самое у Ларисы Лейтес, воспоминания о конце 1930-х, как она воспринимает, что такое враги народа, что такое мир 1930-х. Там есть даже портрет скрытый маленького Андрея Тарковского, с которым она ходит в один детский сад. Эти воспоминания разматывают очень много клубков. Они не просто плоские.
Тут заключительные воспоминания Людмилы Голубкиной, человека мне очень близкого. Это единственные воспоминания о ташкентской эвакуации, Ташкенте, Елене Сергеевне Булгаковой. Мне очень важно было, чтобы прозвучал Ташкент, ещё одна краска замечательная этого мира. Я всех не перечислила, потому что много всего.
Н. ВАСИЛЕНКО: Наш читатель найдёт книгу на прилавках и сможет сам познакомиться. И последний вопрос. Можно ли сохранять оптимизм, занимаясь отечественной историей?
Н. ГРОМОВА: Да, у меня есть свой маленький про это рассказ. Про 1953 год. Меня потрясает именно послевоенное время, которое было таким жестоким по отношению к литературе, искусству, человеку, борьбе с космополитами, борьбе с иностранным влиянием, западным, закатыванием всего под асфальт. И с тем, как мгновенно со снятием всех этих ограничений начинает вырастать слово, потому что слово неубиваемо. Это я говорю и студентам всегда: слово неубиваемо.
Н. ВАСИЛЕНКО: Спасибо вам большое. А мы плавно переходим к рубрике «Книжечки», я передаю слово Николаю Александрову.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Никита, добрый день. О нескольких книжках я хотел сегодня рассказать. Начнём мы с приключенческой разного рода прозы. Затем, если останется время, перейдём к историческим книгам. Одно из событий — выход в издательстве «Азбука» сериальной эпопеи Викрама Сета, которого считают одним из лучших писателей сегодняшнего дня. Эпопея называется «Достойный жених». В 2022 году этот огромный роман был экранизирован. Вышел мини-сериал по нему. Теперь у зрителя есть возможность обратиться к самой этой эпопее. Мне кажется, что и сама эта эпопея, конечно, писалась с прицелом на экранизацию. Если угодно, даже на сериальность. Сюжетная ситуация не передаёт всех перипетий этого многофигурного действа. Действие происходит в вымышленном индийском городке сразу после того, как Индия обрела независимость, и мать ищет жениха для своей младшей дочери, которая уже достаточно строптива и самостоятельна. Эта сюжетная канва не передаёт особенностей этого масштабнейшего действа.
Ещё одна книжка, которая также вышла в «Азбуке», это другая ипостась массовой литературы с акцентом на приключения. Это Артуро Перес-Реверте, которого я иногда для себя называю испанским Акуниным. Он известен российскому читателю по многим книгам. Достаточно вспомнить «Капитана Алатристе» или «Фехтовальщика», «Фламандская доска» или многие другие. Книжка называется «Фламандская доска», мощное эпическое повествование. Действие происходит в Мексике 1911 года. И все перипетии революции, герои, жертвы революции, результат революции и масса приключений, которые происходят с основными персонажами этой книги, всё это, конечно, канонические Артуро Перес-Реверте, а во-вторых, обращение к достаточно экзотичному материалу, если иметь в виду центральноамериканский материал для российского читателя. С другой стороны, это всё укладывается и в поэтику голливудских блокбастеров, которые хорошо всем известны.
Совершенно иного рода произведение, которое этот приключенческий пафос несколько изменяет, по-другому выстраивается повествование, поскольку и писатель совершенно иной. Это один из замечательных представителей битнического направления Томас Пинчон. Его роман также вышел в издательстве «Иностранка». «Внутренний порок» — так он называется. Пол Андерсон в 2014 году экранизировал этот роман. И мы вновь возвращаемся к экранизациям. Андерсону, пожалуй, удалось передать дух прозы Томаса Пинчона, потому что она совершенно иная. И главный герой, который, с одной стороны, следователь, детектив, а с другой стороны не укладывается в какие-то обыкновенные канонические рамки наших представлений о следователях. И сама ситуация, которая на грани иллюзорности и абсурда, и странные понятия, которые возникают в этом повествовании, клубок, который этот следователь, совершенно особенный по своему характеру и увлечениям, никак не может распутать, какие-то мифологические вещи, вроде золотого клыка, который попадается в этом романе. Непонятно, что имеется в виду: это мафиозный клан или какая-то мистическая сила. Всю эту приключенческую, вроде бы, по своей природе фактуру Пинчон переключает в совершенно иную область — область фантазий, видений, ухода от реальности. Конечно, в большей степени его волнует мир современного человека, странный мир, который современного человека окружает.
И о последней книжке скажу 2 слова. Это книжка, которая вышла в издательстве «Альпина нон-фикшн». Книга называется «История пиратства», Питер Лер. Она любопытна, с моей точки зрения, в нескольких аспектах. История пиратства от викингов до современности. 3 части в этой книге. Первая часть — до 1500 года, с 1500-го до 1914-го, с 1914-го до современности. Автор в первую очередь пытается развеять романтический миф, ореол, который окружает наше представление, составляет суть нашего представления о пиратстве, и пытается понять, что это за феномен, каким образом он складывается, каким образом он передавался из эпохи в эпоху, что в нём изменялось. Разумеется, этот географический, исторический контекст влияет на исследование, которое достаточно серьёзно и лишено всяких романтических приукрашений.
Н. ВАСИЛЕНКО: И мы прощаемся. «Книжное казино. Истории». До новых встреч. Берегите себя и своих близких!